Поэзия Бориса Пастернака

Дав страсти с плеч отлечь, как рубишу. Входили с сердца замираньем В бассейн вселенной, стан свой любящий Обдать и оглушить мирами.

И - увидим образ, рождаемый сквозной метафорой. Купальщица раздевается («дав... с плен отлечь»), пробует воду - вода холодная, кончиком пальца сперва коснуться,- «сердце замирает» и от этого прикосновения. Входит в водоем («в бассейн вселенной»!), чтобы «стан свой любящий» «обдать и оглушить» - потоками воды? волной? - мирами, конечно, мирами!

А стан остался «любящий» - не аскетический, не опровергнутый даже смертью.

Именно в концовке стихотворения, венчающей высокую духовную идею, торжествует во всей чувственной щедрости импрессионистическая поэтика. Слитность философской мысли и зыбкой, но точной «подробности» образа и дает то, что са м Пастернак называл не импрессионизмом в принятом смысле слова, а - существенная поправка- «импрессионизмом вечного». В общем плане, в контексте многих стихов эта слитность свидетельствует, что единство человека с миром у Пастернака не умозрительное, а всепроникающее. Оно изначально, оно дано. Усилие нужно не для того, чтобы его установить, а для того, чтобы его угадать, увидеть, почувствовать - в окружающем и в самом себе.

Все это лишний раз поясняет характер тех романтических положений, к которым, переосмысливая их, обращается Пастернак.

Зачин некоторых стихотворений в «Сестре», намечая позицию лирического «я», содержит черты традиционного романтического конфликта, готового на наших глазах разыграться вовсю.

Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех, Но люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны И пахнет сырой резедой горизонт.

С точки зрения здравого смысла и опыта «людей в брелоках» (не обязательно узко - обывателей, мещан) смешон «резон» поэта, непрактичный, беспредметный: ведь в основе этого «резона» «всего лишь» восхищение миром, разливом жизни. Налицо все данные для конфликта, даже уже конфликт.

Но приглядимся: лирический герой сам взглянул на себя глазами здравого смысла и как бы согласился с оппонентами: «Бесспорно, бесспорно смешон твой резон». Что романтическое самоутверждение за счет «толпы» устарело, знает и сам Пастернак. В других местах он не раз говорил, что романтик, в сущности, зря бранит «толпу» - он должен быть благодарен ей: с утратой мещанства, по словам Пастернака, романтизм «лишается половины своего содержания» («Охранная грамота»). Да и здесь обида - не столько за себя, сколько за жизнь: жизнь «расшиблась весенним дождем обо всех», всем открыла и предложила свои богатства, а «все» («люди в брелоках») этого не замечают, не ценят. Центр тяжести перемещается, по ходу стихотворения меняется сама лирическая тема: не поэт и «толпа» (разрыв), а поэт и жизнь (связь). Едва завязавшись, конфликт незаметно угасает, содержание дальше течет по другому руслу.

Это мотив бесконечной поездки, служащий «предметным» стержнем лирического повествования. Конкретны и точны предметные детали езды по железной дороге - а мотив заведомо обобщен:

...только нарвется, разлаявшись, тормоз На мирных сельчан в захолустном вине, С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек Сплошным извиненьем: жалею, не здесь. Под шторку несет обгорающей ночью, И рушится степь со ступенек к звезде.

В отличие от других, от «соседей по поезду», которые знают - каждый - пункт прибытия и боятся пропустить его, но уже без какого бы то ни было презрения к ним, поэт не дождется своей конечной станции. В обобщенном плане стихотворения возникает намек на любовный сюжет - и бесконечная поездка приобретает характер вечного (и неудовлетворимого) стремления к идеалу:

Мигая, моргая, но снят где-то сладко,

И фата-морганой любимая спит

Тем часом, как сердце, плеша по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи.

Лирическое чувство, набрав энергию в контрасте со здравым смыслом, углубляется за счет своего обращения внутрь,- в его течении проглянул собственный, внутренний драматизм, драматизм призвания.

Особость поэтической судьбы вырастает не обязательно из противостояния - она имеет свои истоки и свою волю. У раннего Пастернака, например, встречается мотив самозабвенных «пиршеств», «янтарных дней вина». Он настолько естествен, этот традиционный мотив, что, переделывая стихи в 20-х годах, Пастернак не приглушил, а, наоборот, подчеркнул в поэтическом «я» черты художественной богемы - вне зримого (хотя и подразумеваемого) конфликта с окружающим:

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим. Надежному куску объявлена вражда. Тревожный ветр ночей - тех здравиц внночсрпьем. Которым, может быть, не сбыгься никогда.

(«Пиры», 1913. I92H)