Поэзия Латинской Америки

Ее в себе я убила:
ведь я ее не любила.

Была она — кактус в горах,

цветущий пламенем алым;
была лишь огонь и сухость;
что значит свежесть, не знала.

Камень и небо лежали

в ногах у нее, за спиною;
она никогда не склонялась
к глазам воды за водою.

Там, где она отдыхала,

травы вокруг поникали, —
так жарко было дыханье,
так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела

ее речь в любую погоду,
чтоб только другим не казаться
отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,

сгибаться она не умела,
и рядом с ней приходилось
сгибаться мне то и дело…

На смерть ее обрекла я,

украв у нее мою сущность.
Она умерла орлицей,
лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,

слабея внезапно и быстро,
и на руку мне упали
уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне

все стонут по ней и скучают,
и пепел огня былого
они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:

— В ущелья вам надо спуститься
и сделать из глины другую,
пылающую орлицу.

А если не можете, — значит,

и сердце помнить не может.
Ее в себе я убила.
Убейте вы ее тоже!

Танцовщица Перевод О. Савича

Танцовщица сейчас танцует танец
непоправимой роковой потери.
Бросает все, что было у нее:
родных и братьев, сад и луговину,
и шум своей реки, и все дороги,
рассказы очага и детства игры,
черты лица, глаза и даже имя,
как человек, который тяжесть сбросил
и со спины, и с головы, и с сердца.

Пронизанная светом дня и солнцем,

смеясь, она танцует на обломках.
Весь мир проветривают эти руки:
любовь и зло, улыбку и убийство,
и землю, залитую жатвой крови,
бессонницу пресыщенных и гордых,
и жажду, и тоску, и сон бездомных.

Без имени, без нации, без веры,

от всех и от себя самой свободна,
полетом ног за жизнь и душу платит.
Дрожа тростинкою под ураганом,
она — его свидетельство живое.

Не альбатросов взлет она танцует,

обрызганный игрою волн и солью;
не сахарного тростника восстанье,
сраженное кнутами и ножами;
не ветер — подстрекатель парусов —
и не улыбку трав высоких в поле.

Ее крестили именем другим.

Свободная от тяжестей и тела,
она вложила песню темной крови
в балладу юношества своего.

Не зная, ей бросаем наши жизни,

как красное отравленное платье.
Танцует, а ее кусают змеи;
они ее возносят и швыряют,
как будто знамя после пораженья,
как будто разоренную гирлянду.

Что ненавидела, в то превратилась;

танцует и не знает, что чужда нам;
проветривает маски и гримасы
и, нашею одышкой задыхаясь,
глотает воздух — он не освежает, —
сама, как вихрь, одна, дика, чиста.

Мы виноваты в этой злой одышке,

в бескровной бледности, в немом укоре, —
он обращен на Запад и Восток.
Мы виноваты в том, что душно ей
и что она навек забыла детство.