Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Архиканцеляриус,
славный муж совета,
Просвещенный истиной
божеского света,
Чья душа высокою
твердостью одета,
Ты чрезмерно многого
хочешь от поэта.

Выслушай, возвышенный,

робкие моленья,
Изъяви к просящему
ты благоволенье
И не заставляй меня,
внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею
слабые колени.

Я певец твой искренний,

твой слуга толковый,
По суху и по морю
для тебя готовый;
Все, что хочешь, напишу
по любому зову;
Но нехватка времени
жмет меня сурово.

За неделю можно ли

описать пристойно
Нашим славным кесарем
веденные войны?
Лишь Лукан с Вергилием
их воспеть достойны,
Год, и два, и три подряд
песнь слагая стройно.

Пожалей, разумнейший,

стихотворца участь!
Не заставь покорствовать,
жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости
умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным
вороти певучесть.

Ты ведь знаешь, праведный, —

в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть
вечно неизменной:
И пророков покидал
божий дар священный,
И родник моих стихов
иссыхает, пенный.

Иногда пишу легко,

без числа и счета,
И никто не упрекнет,
что плоха работа;
Но пройдет немного дней,
пропадет охота,
И заменит мне стихи
сонная зевота.

Что однажды издано,

то уж не исправить!
И спешат писатели,
чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть,
а получше — вставить,
Не желая праздный люд
без нужды забавить.

Неучей чуждается

стихотворец истый,
От толпы спасается
в рощице тенистой,
Бьется, гнется, тужится,
правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих
звонкий был и чистый.

В площадном и рыночном

задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь
мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ,
умирают сами,
Изможденные вконец
горькими трудами.

Но звучит по-разному

голос наш природный!
Я вот вовсе не могу
сочинять голодный:
Одолеть меня тогда
может кто угодно, —
Жизнь без мяса и вина
для меня бесплодна.

Да, зовет по-разному

к делу нас природа!
Для меня кувшин вина —
лучшая угода:
Чем я чаще в кабаках
делаю обходы,
Тем смелей моя в стихах
легкость и свобода.

От вина хорошего

звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь —
вот мои законы!
Трезвый я едва плету
вялый стих и сонный,
А как выпью — резвостью
превзойду Назона.

Не всегда исполнен я

божеского духа —
Он ко мне является,
если сыто брюхо.
Но едва нахлынет Вакх
в душу, где так сухо, —
Тотчас Феб заводит песнь,
дивную для слуха.

Оттого и не могу,

нищий я и бедный,
Фридриха державного
славить путь победный,
Сокрушивший в Лации
корень злобы вредной, —
В этом, повелитель мой,
каюсь исповедно.

Трудно в худшей нищете

отыскать поэта:
Только у меня и есть,
что на мне надето!
А от сытых скудному
можно ль ждать привета?
Право, не заслужена
мною доля эта.

Я из рода рыцарей

вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом
знаться не умею,
Мне и ратного труда
книжный труд милее —
Я люблю Вергилия
больше, чем Энея.

Не пойду я в нищие —

это мне зазорно;
Не пойду и воровать,
хоть зови повторно;
Видишь сам, передо мной
нет дороги торной:
Клянчить, красть, пахать, служить
все неплодотворно.

Как мои страдания

скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал
горестные строки;
Но невнятны для зевак
все мои намеки —
Я блуждаю, как и был,
нищий, одинокий.

Немцев щедрые дары

я не позабуду
И достойною хвалой
их прославлю всюду...
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .

Но зато в Италии —

сущие злодеи,
Идолопоклонники,
а не иереи,
Подают мне медный грош,
серебра жалея, —
Ну так диво ли, что я
чахну и худею?

Горько мне, что вижу я:

льстивые миряне,
Глупые и праздные,
хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие
божьего дыханья,
Ходят разодетые
в шелковые ткани.

Если б им лишь рыцари

были доброхоты,
А о нас священники
брали бы заботы!
Только ведь и в клириках
нет для нас щедроты —
Лишь о суете мирской
все у них хлопоты.

Священнослужители

нынче стали плохи:
Наши им неведомы
горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя,
скачут скоморохи,
Вместо нас последние
подъедая крохи.

Сгибни, клир злонравственный

и несердобольный,
Нас забывший жаловать
милостью застольной!
Но вовек да славятся
те, кто хлебосольны,
И первейший между них —
ты, блюститель Кёльна!

Царскими заботами

ты чело венчаешь,
И от царских ты забот
имя получаешь;
Ты господню заповедь
в сердце величаешь
И пришельца-странника
с щедростью встречаешь.

Страждущий от зимнего

хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие
простираю длани —
Ни постели у меня
нет, ни одеянья,
И смиренно я приму
всякое даянье.

Архиканцеляриус,

свет мой и опора,
Славою наполнивший
звездные просторы,
Верности прибежище
и услада взора,
Годы долгие живи
и не знай укора!

Я когда-то от тебя

деньги взять решился,
Но давно мой кошелек
вновь опустошился:
Я с одним священником
ими поделился,
Чтобы век он за меня
господу молился.

Щедрому хозяину

щедро подражая,
Я делюсь с издольщиком
долей урожая:
Каждый знает по себе,
в ком душа большая, —
Чем крупней кусок отдам,
тем вкусней вкушаю.

Не могу один в углу

наслаждаться пищей —
Половину уделю
доброй братье нищей.
А при княжеских дворах
пусть другие рыщут,
Коим высшее из благ —
толстый животище.

Архиканцеляриус,

свет мой и отрада,
Нестора премудрого
истинное чадо,
Да пошлет тебе Христос
за труды награду,
Мне же — красноречие
петь тебя, как надо.