Поэзия зла

После нескольких бесплодных часов я сижу у себя в постели – кондиционер на пределе, в руке чашка горячего шоколада, в голове борьба с отчаянно необходимым мне сном, погрузиться в который я, однако, не решаюсь, и все по одной причине: это ночь кошмаров. Таков секрет, который я храню. Когда перед сном, как сейчас, мною владеет взвинченность (так повелось после убийства отца), я страдаю от изнурительно тяжелых видений. В те недели после отцовой гибели, когда рядом со мной был Уэйд, я сносила их так, чтобы он не узнал, но именно это было одной из причин, отчего мне нужен был перерыв в наших отношениях. Наверное, если б у меня было какое-то время, чтобы исцелиться, я бы их пересилила.

Но я ошибалась.

Таращусь на часы: два часа ночи. Усилием воли я заставляю себя выключить свет и лечь. Теперь в комнате темно и стоит холодина – такой, что может заморозить человека насмерть, а не тот, который способствует глубокому и спокойному сну. Со знобкой дрожью я натягиваю одеяло до подбородка, моргая в чернильной тьме своей спальни. Тяжесть ночей, проведенных в верчении с боку на бок, давит, словно пресс, но я боюсь того момента, когда утону в собственном сознании. Я велю себе не спать. Я приказываю себе бодрствовать, перебарывать сон, в котором я, задыхаясь, вязла в липких кошмарах последние пять ночей, но мне не удается и это. Дымка легкой дремы – безжалостный зыбучий песок, затягивающий меня в воронку. И вот я уже там, в своем персональном аду, внутри очередного кошмара; но мне кажется, что я не сплю, а мой дух зависает над моим собственным недвижным телом, наблюдая за искаженной реальностью моей прошлой жизни, происходящей в настоящее время.

Этой ночью все со мной начинается на детской площадке, на качелях, где вокруг злобно хлещет ветер.

В воздухе, неистово крутясь и извиваясь, мечутся листья и грязь, измученные силой бури. Там, где нахожусь я, сейчас спокойно, а я качаюсь и пою песенку, которой не могу разобрать. Я всегда на этих качелях и пытаюсь понять, сколько же мне лет, но не могу. А секунду спустя я уже нахожусь в кромешной тьме за забором и кричу на убегающего от меня мужчину, но он по-прежнему бежит. Толкаясь от земли так, что жжет мышцы ног, я бросаюсь к нему, готовая задержать. Мне это почти удается, но тут он резко оборачивается, и вспышкой взблескивает сталь. В меня уставлен его пистолет. Сердце скачет испуганным животным, готовым напасть, чтобы выжить и продраться к следующему вдоху. Вот куда завела нас погоня. Я – или он; здесь или не жить ему, или умереть мне. Я спускаю курок – и время замирает под шум моей венозной крови, эхом отдающейся в ушах. Мужчина ничком падает наземь, словно безвольная тряпичная кукла. Я борюсь с оставшейся частью кошмара. Я отказываюсь приближаться к телу. Я не могу к нему приблизиться. Не могу пережить то, что произойдет дальше.

Я чувствую, как мое тело мечется в схватке с разумом, но этих взаимных мучений избежать не могу. Словно в наказание за непокорство, меня переносит в другое место, еще одно знакомое место преступления. Я стою на коленях перед мертвым телом Дэйва, привязанным к стулу; лишь одна из многих жертв, очередная пожива убийцы, неразборчивого, по всей видимости, в своих решениях. Он и вправду убивает всех подряд – молодых и старых, красивых и уродливых, – но у них у всех есть одна общая черта: все они заклеймены «недостойными».

Я хмурюсь от вида свежей ножевой раны на груди Дэйва – идеальной «U», с которой капает кровь. Но какая-то часть моего разума сознаёт: это не то, что было на самом деле. В отличие от своих предыдущих жертв, тело Дэйва Поэт не кромсал. Он просто, элементарно его отравил. Осторожный во всех отношениях чистоплюй, он удержал себя от риска оставить в качестве улики ДНК.

Рукой в перчатке я извлекаю изо рта Дэйва еще одно стихотворное послание, оставленное Поэтом. Разворачиваю листок и читаю строки, принадлежащие знаменитой ныне Мэри Оливер:

И этот шрам, что помню я с тех пор,

Есть медальон отсутствия эмоций.

Очевидно, теперь я понимаю, зачем он вырезал на нем эту рану. Он хотел, чтобы у него был шрам, который соответствовал бы стихотворению. Хотя нет, это мой разум хотел, чтобы у него был шрам, соответствовавший стихотворению. В реальности такого не происходило. Морщась от напряжения, я снова возвращаюсь в кошмар и вчитываюсь в строки: оказывается, что стихи Мэри Оливер теперь заменены словами Поэта:

Я знаю, как возникли эти шрамы.

Ты знаешь, как возникли эти шрамы.

Их вырезав, ее ты умертвила

Навеки, детектив Саманта Джаз.

Изо рта у Дэйва начинают выползать противные жуки, в считаные секунды облепляя меня.

Я толчком сажусь и, задыхаясь, сбиваю с себя насекомых, которых нет и никогда не было на месте преступления. Кажется, мой разум просто хочет меня потроллить новым способом. Штору спицами пронзают лучи жаркого техасского солнца, бойко покалывая радужку, а на ресницах у меня впору вырасти сосулькам. Дрожа, я на неверных ногах бегу к термостату и возвращаю его на разумный уровень, после чего держу курс к платяному шкафу.