Погибают всегда лучшие

В больнице его тут же повезли в операционную, но приступить к операции быстро не удалось. Не оказалось анестезирующих средств, которые только что кончились во время предыдущей операции; пока я звонил в аптеки, другие больницы, пока препараты доставили прошел еще почти час. И только после этого врачи приступили к делу.

Через три часа они вышли с мрачными лицами. Все это время я находился за дверьми операционной. Я плохо помню, как протекало это время, я был сам не свой. Кажется, в один момент я опустился на колени и стал молить Бога спасти Олега. Затем в коридор вбежала Наташа с перекошенным от ужаса и боли лицом. Я утешал ее, обнимал, она то и дело начинала плакать у меня на плече. Так мы подолгу стояли, обнявшись, соединенные вместе единым горем. Затем появились Анатолий и Ксения, еще какие-то люди. Их было много и все хмуро и встревожено смотрели друг на друга.

По лицам врачей я сразу понял, что дело обстоит плохо. Они подтвердили: раненый жив, но шансов выжить очень мало; пуля почти разрушила печень. Олега вывезли на каталке и я не сумел удержать Наташу, которая бросилась к нему, сметая все на своем пути.

Потом началась самая долгая ночь в моей жизни. Я смотрел на двери палаты, за которыми боролся за жизнь Олег. Около него постоянно дежурили врач и медсестра; иногда они выходили к нам и печально качали головами.

Олег умер в шесть часов утра, когда рассвет стал пробивать первые световые окна в темной стене ночи. Наташа упала мне на руки без сознания; от усталости и горя я сам был близок к такому же состоянию. Я почти не помню, как оказался дома, кажется, меня просто доставили туда, как вещь.

Хоронили Олега через день. Народу собралось столько, словно люди вышли на демонстрацию. Он лежал в гробу как живой; смерть еще не тронула, даже не заострила черты лица. Я старался не смотреть на него, каждый такой взгляд переворачивал меня буквально всего, вызывал такую нестерпимую боль, что я готов был кричать. Процессия медленно двигалась через весь город, люди, сменяясь, несли его прах на руках.

Могилу была вырыта на той самой проклятой алее, где хоронили жертв криминального террора. Я прошел мимо памятника моего брата Алексея, положил около него цветы, затем мимо памятника другого Алексея – и тоже положил букет. Несколько секунд постоял у могилы Архипенко. Начался траурный митинг, я должен был произнести речь, но сказав лишь несколько слов; горло сдавило так, я не смог говорить. Я опустился на колени перед гробом и поцеловал Олега в лоб.

В мэрии, куда я заехал после похорон, меня ждала новость, получение которой я добивался столько времени; из областного УВД пришел приказ о снятии Клочкова с должности начальника городского УВД. Радостная секретарша положила его передо мной, но я лишь равнодушно пробежал глазами по первым строкам телеграммы. Если бы она пришла хотя бы на день раньше, как знать, всего этого кошмара может быть и не случилось – и Олег был бы жив.

Я вышел из здания мэрии и пошел домой один, без всякой охраны – впервые за последнее время. Телохранители было двинулись за мной, но я приказал им оставить меня в покое. Никакого страха я не испытывал; мне было абсолютно все равно, я был бы только рад, если бы меня, воспользовавшись благоприятным случаем, пристрелил хотя бы тот же самый Монах, так ловко сбежавший в тот момент, когда казалось он пойман и ничего его не уже может спасти.

Дома я раскупорил бутылку водки и поставил ее перед собой. Время от времени я отхлебывал из горлышка. И чем больше я пил, чем явственней слышал голос Олега. Я не мог поверить, что он больше не войдет в эту дверь. Это было также невероятно, как если бы однажды солнце перестало всходить по утрам.

С того момента, как ранили Олега, я очень плохо ощущал течение время. Казалось, оно и я отделились друг от друга и каждый стал жить своей обособленной жизнью. Внезапно я увидел перед собой чей-то силуэт. В комнате уже стемнело; я же не заметил, как наступил вечер.

– Кто тут? – равнодушно спросил я.

– Это я, Владислав Сергеевич. Могу я зажечь свет?

– Если хотите.

Вспыхнула люстра, Ксения бросила взгляд на бутылку, в которой оставалось несколько капель на донышке, потом – на меня. Она ничего не сказала, просто села напротив.

– Вам надо взять себя в руки. Мне кажется, вы ничего не ели с утра. Хотите я вас покормлю?

Она ошибалась; если память мне не изменяла я не ел уже два дня. И не чувствовал никакого голода, разве только какую-то неприятную пустоту в желудке. Но и возражать не стал; в конце концов, какая разница.

Ксения стала накрывать на стол. Но начала она с того, что спрятала бутылку обратно в холодильник. Я лишь только проводил ее взглядом, но ничего не сказал: мне было все равно.

Стол быстро приобрел аппетитный вид.

– Прошу вас, ешьте, – сказала Ксения и умоляюще посмотрела на меня.

Я стал есть.

– Вам надо поплакать, – проговорила вдруг она. – Когда мне плохо, я всегда стараюсь плакать. Тяжесть уходит вместе со слезами.

– Не получается. Слишком много тяжести, у меня нет столько слез.

– Странно, но большинство мужчин не умеют плакать.