Погибель Империи. Наша история. 1941–1964. На пике

«Мы устроили нашу соседку Олю в Смольный маникюршей. Жданов делал маникюр. В Смольном было все – и электричество, и вода, и отопление, и канализация».

В городе ничего этого не было.

Из воспоминаний дочери блокадницы: «В детстве мама рассказывала мне, что во время блокады у Смольного всегда можно было выменять у „партийцев”, как она говорила, на колечко или сережки луковичку или банку тушенки».

Из воспоминаний: «После войны я спросил у своего приятеля, проведшего детство в блокаде, про голод. „Голод? – удивился он. – Мы питались нормально. Никто от голода не умирал”».

Мать этого человека работала в Смольном. Он жил в охраняемом доме и всю блокаду гулял только во дворе дома. В город его не выпускали. Он ничего не видел и не знал.

Еще ранней осенью по квартирам ходили люди и спрашивали: «Не хотите продать собачку в надежные руки?» Осенью уже солили впрок собачье мясо. Было ясно, что будет голод. Но истинных масштабов его никто представить себе не мог. Зимой одна кошка будет стоить от 100 до 250 рублей. Собака среднего размера – 300 рублей. Но в ноябре ни кошек, ни собак, ни птиц на улицах города уже нет. Из письма:

«Мы с папой съели двух кошек, их так трудно найти и поймать. Все смотрим собачку, но их совсем не видно».

Из воспоминаний:

«Мне удалось добыть карточки в диетстоловую на Павловской улице. Некоторые голодающие приползали к столовой. Других втаскивали на второй этаж. Третьи не могли закрыть рот, и из открытого рта сбегала слюна на одежду. Женщины в столовой не ели. Они несли еду детям или тем, кто уже не мог ходить. В один бидон брали все: две ложки каши и суп. Суп – одна вода».

Матери умирали раньше детей. Они отдавали детям свои куски и умирали.

Из блокадного дневника учителя географии Винокурова, март 1942-го:

«Один человек простоял в очереди в столовой около двух часов, получил по карточке суп и кашу. Суп ему удалось съесть, а каша осталась. Официантка обнаружила, что он умер. Люди, собравшиеся вокруг, не расходились. Всех интересовало, кому достанется каша».

Автор этой записи, учитель Винокуров, расстрелян. Его дневник фигурировал в качестве обвинительного документа.

В научных учреждениях города идет массовое «сокращение штатов». Увольнение равносильно смертному приговору. Уволенный лишается карточек. Но и многие сотрудники карточек не получали. Около Музея антропологии и этнографии – академическая столовая. Те сотрудники, у которых нет карточек, приходили туда лизать тарелки. Уходя из столовой, многие не могли застегнуть пуговицы у пальто. Первыми отмирают те мышцы, которые меньше работают. Поэтому ноги служили до последнего.

Но самым последним умирал мозг. Когда переставали действовать руки и ноги, не было сил закрыть рот, когда темнела кожа и обнажались будто смеющиеся зубы, мозг продолжал работать. Люди, едва держа карандаш, писали философские сочинения, свободно мыслили, рисовали, заканчивали докторские диссертации. Они проявляли необыкновенную внутреннюю твердость, умирали тихо, но не сдавшись. Это то, что называют мученичеством.

По улицам города лежали трупы. У трупов, лежащих на улицах, отрезали мягкие части. Тот, кто обрезал труп, редко ел это сам. Он либо продавал это мясо, либо кормил им своих близких, чтобы сохранить им жизнь. Академик Лихачев пишет: «Когда умирает ребенок и знаешь, что его может спасти только мясо, отрежешь у трупа».

Были подонки, которые убивали людей на продажу. Детей в Ленинграде боялись отпускать на улицу даже днем.

В феврале 42-го больше умирали мужчины. Женщины начали умирать в марте.

Отец Клавдии Ивановны Шульженко умер от голода в подвале Дома офицеров как раз в феврале 42-го. Клавдия Ивановна отказывалась везти отца на санках и хоронить без гроба. Похоронная команда выставила условие: полкило сала и бутылка спирта. Начальник ленинградского Дома офицеров на четвертый день нашел то, что требовали могильщики.