Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье

Внутри привычной ему среды интеллигенции – после смерти Блока, расстрела Гумилева, после 4 лет голода, запрета свободы слова, террора – углубление раскола: сотрудничать или не сотрудничать с властью. Чуковский и сам в отчаянии. Но НЭП, новая экономическая политика, первая советская оттепель, означает выход из голода, открытие частных издательств, возможность работы. Возвращение к подобию привычной жизни вводит в заблуждение. В это время в эмиграции писатель Алексей Толстой напечатал в лояльной Советской России газете «Накануне» письмо, где призвал «признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским. А признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни». В России письмо Толстого напечатала газета «Известия». Чуковский читает письмо Толстого. Чуковский пишет Толстому. «С умилением я читал Ваше письмо в «Известиях». Да, это то, что чувствую я давно – с самого начала революции». Чуковский пишет: «Говорить о гибели России могут только эмигранты в Париже, Софии и Праге. Но, дорогой Толстой, «не думайте, что эмигранты только за границей. В 19-м году я основал Дом искусств, устроил общежитие, библиотеку. И вижу теперь, что создал клоаку. Все сплетничают, интригуют, бездельничают – эмигранты, эмигранты! Те, которые живут здесь, еще более за рубежом, чем Вы. Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо с ясной душой. Вся эта мразь не достойна того, чтобы перед ней извинялись». Кроме того, в письме Чуковский упоминает несколько фамилий. Что делает письмо доносом. Толстой, не имея на то указаний Чуковского, публикует это письмо как открытое. «Правда» перепечатывает фрагменты письма, одобрительно комментирует его. Чуковский на грани сумасшествия. Чуковский пишет писателю Замятину, которого он помянул в письме: «То, что я пережил в эти дни, сделало меня другим человеком, и я думаю, что мне уже не поднять головы. По совести, я считаю себя не лукавым, не двуличным человеком, а просто – страшно искривленным, смертельно изнуренным».

В 30-м Чуковский будет в восторге от колхозов. Он соглашается с писателем Юрием Тыняновым, который говорит: «Сталин как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивающих мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи». Но в 1933-м, после смертельного голода, возникшего как следствие сталинской коллективизации, тот же Чуковский запишет в дневнике: «Видел комбинат для подкидышей, которых в голод дюжинами в Киеве на Крещатике подбирала милиция. Дети с большими животами, с кривыми ногами, с глистами во рту, с безбелковыми отеками. Многие тут же умирали. Хотелось бежать от них куда глаза глядят».

В 36-м тех, кто выжил, приезжают усыновлять. Чуковский пишет: «Я видел нескольких мужчин и жен ответственных работников. Долго примериваются, вглядываются, возьмут на руки то одного, то другого. Дети тоже примериваются. Если их хочет усыновить небогатый, они говорят: «Не пойдем: не на машине приехал».

В 37-м напишет: «Хороши только дети. Но что с ними делают». Чуковский в 37-м уже пишет письма в защиту арестованных.