Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье

Ходатайствует о писателе Пантелееве, филологе Оксмане. И это при том, что Чуковский крайне осторожен. В дневнике за 37-й год – три страницы. А в 38-м записей нет вовсе. В 37-м пишет о пустяках: «И между прочим два слова – Лидина трагедия». Это означает – арест мужа дочери Чуковского, блестящего физика-теоретика Матвея Бронштейна, приятеля Ландау и, несомненно, потенциального участника советского атомного проекта. Письмо в его защиту пишут академики Фок, Тамм, Вавилов. Чуковский пишет Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович, за свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей». Останавливается на секунду. Однажды, в других обстоятельствах и в другое время, в 1910 году в дневнике Чуковский уже перечислял имена тех, с кем ему посчастливилось познакомиться: «Я близко узнал Алексея Толстого, Леонида Андреева, Аркадия Аверченко, Тэффи, Александра Бенуа, Кустодиева, Добужинского, Шаляпина, Комиссаржевскую, Собинова и нашел истинного друга в лице академика Анатолия Федоровича Кони». Это знакомые Чуковского по поселку Куоккала, популярному среди петербургской интеллигенции дачному месту. В Куоккале была блаженная возможность свободного интеллектуального общения. Море. Он тогда много и с удовольствием работал. Дружил с Репиным. Там из сочетания Чуковский и Куоккала возникает его «Чукоккала» – альбом, в котором кто только не оставил свои записи или рисунки. Легкомысленная, игривая книжка. Которая в 37-м – чистая нелегальщина. Потому что большинство авторов «Чукоккалы» давно вне закона. Так вот теперь, в 37-м, он пишет Сталину в защиту мужа дочери: «Я близко знал многих знаменитых людей – Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, – и потому мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком Матвеем Бронштейном».

Матвей Бронштейн был расстрелян в 38-м. Одно время с ним в камере сидел артист и режиссер Дикий, впоследствии исполнитель роли Сталина. Дикий вспоминал: Матвей сокамерникам читал наизусть Блока. Бронштейну инкриминировали участие в «контрреволюционной организации интеллигенции, боровшейся за установление политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения по примеру стран Запада».

В 39-м Чуковский просит за арестованного поэта Николая Заболоцкого. Впоследствии выяснится, что Заболоцкого допрашивал и пытал тот же следователь Лупандин, который вел дело Матвея Бронштейна.

40-й год в дневнике неожиданно откровенный. Начинается словами: «Состояние мое душевное таково, что даже предстоящая мне операция кажется мне отдыхом и счастьем». Дальше: «Был у меня сегодня утром Е. В. Тарле – приезжал сговориться, как хлопотать о Шурочке Богданович».

Эту Шурочку Чуковский знает с ее детства. С 900-х годов. Со счастливой Куоккалы. Теперь Шурочка арестована в Харькове, после ареста ее мужа. Она уже погибла в тюрьме в ходе следствия. Но ни Чуковский, ни знаменитый историк Тарле не знают об этом и собираются хлопотать. И дальше в дневнике совсем уж откровенно: «Сидит у меня внизу А. А.» (т. е. Анна Андреевна Ахматова). Вчера Фадеев прислал ей большое письмо. Что он дозвонился до нужного ей человека и что он сведет ее с этим человеком». Это уже просто означает, что Ахматова пытается спасти своего арестованного сына и Фадеев пытается ей помочь.

Завершается 40-й год словами: «Был у Ахматовой. Лежит. Говорить было, собственно, не о чем. Говорили о новой книжке переводов Пастернака». Слова Чуковского – «говорить было, собственно, не о чем» – означают, что нет надежды на спасение близких и нет слов, чтобы выразить эту безнадежность.

Четверть века спустя дочка Чуковского Лидия, которая пишет «Записки об Анне Ахматовой», в доме Ахматовой познакомится с молодым поэтом и будущим нобелевским лауреатом Иосифом Бродским. И Чуковский будет защищать Бродского, когда его будут травить. Он не поклонник стихов Бродского. Но он защищает талант.

Два старых человека – Чуковский и другой детский писатель и знаменитый переводчик Шекспира, Бернса Самуил Маршак, – будучи в больнице, пробираются к телефону и звонят, чтобы выяснить, как закончился суд над Бродским. Маршаку становится плохо. Когда приходит в себя, говорит: «А я думал, что умираю». И они, два старика, снова звонят по телефону и, как могут, хлопочут.

В 62-м защищает художников-авангардистов. Получает разнос от Хрущева. Пишет:

«Я не питаю нежных чувств к Эрнсту Неизвестному, но то, как поступили с ним, внушает мне негодование. Ненавижу я деспотизм в области искусства».

Защищает молодого Аксенова, осужденных за литературное творчество Синявского и Даниэля.

Александр Галич поет в доме у Чуковского.

Чуковский подарил Галичу свою книгу и надписал: «Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь…»