Поглощенное время (СИ)

В первую неделю сентября Шванк отважился навестить Пикси и узнал, что музыканта отправили долечиваться в Леса Броселианы, к самой королеве-целительнице. У нее восстанавливаются долго: могут пройти и месяцы, и даже годы, но человек или другое живое существо возвращается обновленным, а пока лечится, связи с ним нет! Это Шванку сказал один из подмастерьев - потому что лекарь Скопас в то же время, что и Пикси, уехал отдохнуть на родину, на Побережье.

В сентябре шли дожди.

Как-то раз в скрипторий вошел некий тощий и блеклый, словно бы мучнистый юноша. Никого на мессах почему-то не было: только Акакий, Эомер, дежурный писец, да примостился в своем углу незаметный Гебхардт Шванк. Стоял и ходил парень некрепко, ноги его вздрагивали. Писец усадил его туда, где обычно отчитывались паломники, и мальчик начал свою историю. Она была такова, что писец позвал Акакия - тот все записал собственноручно и дал прочитать лишь Эомеру. Мальчик принял своеобразные роды у Нового бога, отпустил и Его создателей, и само это божество.

- Это и был ночной свет! - воскликнул Эомер, перечитав писание, и заторопился куда-то, громко стуча табуреткой, а за ним исчез и Акакий. Вместо них немного погодя вернулся мастер Дункан, стал задавать юноше уточняющие вопросы и зарисовывать его историю. В конце концов он рассмеялся, как-то слишком уж громко:

- Ты, Гаэтан, мог бы стать врачом или коновалом! Хорошо!

Когда писец вышел, Дункан серьезно посмотрел на рассказчика и вроде бы извинился:

- Гаэтан, теперь ты уже не школяр, прежние запреты к тебе не относятся. Тебе необходимо узнать историю создания Единого бога.

В чем-то виноватый, Дункан ушел и вернулся, принес старый свиток, подписанный покойным епископом и заверенный его преемником. Шванк знал его - история странная, но имеет ли она смысл для Черной и нынешнего Нового бога?

Встревоженный, Дункан громко ударил рукой с ярким кошачьим глазом-татуировкою по столу, а парень и не пошевелился.

- Да проснись ты! Чего тебе надо?!

- Покаяния, мастер.

Тогда живописец увел его, и Гебхардт Шванк остался один. Все, что говорил юноша, трувер прекрасно услышал и запомнил. Он решил не записывать ее и не связываться ни с бессмертным королем Пуйхлом, ни с зарезанным падишахом Лунном. Прежних трех персонажей и Красного Бастарда было ему вполне достаточно.

***

Гебхардта Шванка вновь допустили к Храмовому пению; Службы вошли в фазу Гибели Года, и участие в них кастрата могло пойти только на пользу, никак не сказываясь на качестве уже поспевшего урожая. Праздника Первинок он особенно и не заметил - знал и так, что это пышные долгие оргии, посвященные перипетиям отношений Помоны, Фавна и Приапа.

К концу сентября скелет романа был построен, оставалось лишь развернуть подробности. Он поискал и нашел всего один парный документ - отчет, пересказанный королевами Аннуин и Броселианою, отчасти сделанный ими со слов безумного Турха Мак Тареда, Белого Клыка. Согласно ему, некая гарпия (он так и не поверил, что то был пропавший без вести епископ Герма) напугала его и спровоцировала напасть. Черный Лис, мастер-оборотень, отбил гарпию и увел ее к морю. Турх сбежал, но видел, что Зеленый Король сражается с каким-то спрутом. Со слов королевы Аннуин, получалось, что спрут опалил короля и обратил его в скалу-мост. Живописец утонул, а епископ то ли убил его сам, то ли не спас. Что случилось с возможным убийцей, их не интересовало - сбежал или погиб, не все ли равно? Броселиана же считала, что ее супруг обратился в камень сам. Его спутники лишь сопровождали его к Сердцу мира, а он ушел туда, избегая необходимости быть принесенным в жертву.

И что же из всего этого следует? На что будет способен его роман?

И, виной ли тому одиночество - или скорбные песнопения - или головоломка безнадежно запутанных обстоятельств смерти его персонажей - обуяла Шванка скучная, почти незаметная, но очень неприятная тоска, что взрастает поздней ночью и поутру, сопровождается скованностью в спине и плечах...

Гебхардт Шванк сомневался: очень уж глупо состряпан документ о смерти короля, живописца и епископа. Он думал: тут не обошлось без Эомера - ведь именно он записал-запасал эту историю. Епископ создал здешнюю бюрократию, раб-"царица" поддерживал ее, и оба не осмеливались открыто сцепиться из-за того, кому она принадлежит. Так что именно Эомеру, а не Панкратию было важно считать (считать, а не верить), что Герма совершил убийство на сексуальной почве. Трувер даже не думал, можно ли поговорить об этом с Эомером (разве что вызывать "царицу" на поединок?) начистоту. И ему было отвратительно - как можно марать чью-то посмертную память, даже опасную, двусмысленную? И при этом ставить им/ему кенотаф?

***