Погнали

Санта-Фе – пыльный маленький городок, где много испанцев и индейцев, но и белых тоже немало, причем эти белые такие все из себя важные, что едва ли не лопаются от осознания собственной значительности. Худший вариант гетто. Мне здесь не нравится. Поганое место. Но для моих джанк-пристрастий – это как раз то, что нужно. Мое наркоманство – это моя декларация неприятия этого места, мой молчаливый протест против высокомерного самодовольства здешних людишек. Эти надутые индюки думают, будто они безраздельно владеют всей окружающей красотой, будто они здесь хозяева, хотя, на самом-то деле, они просто пятно на поверхности города. А я – пятно на поверхности непомерного чванства этих мудил.

Я здесь бывал один раз и даже прожил пару месяцев, когда мне было восемнадцать, и с тех пор ничего не изменилось. Широкие тихие улицы, здания из необожженного кирпича, черепичные крыши, тополя, много тени и зелени, свежий и ароматный воздух, горы вдалеке. А потом – словно швы на ране, словно подтяжки после пластической операции, которые, по идее, должны быть незаметны, но сразу бросаются в глаза, – картинные галереи, претенциозные маленькие ресторанчики, дорогие сияющие машины. Но где-то здесь, невидимая для жирных самодовольных захватчиков, протекает другая жизнь, настоящая жизнь – жизнь в согласии с природой. Этой край напоен дикой силой, необузданной и первозданной, и здесь обязательно должны быть люди, которые чувствуют эту силу и проникаются ею, несмотря на ту порчу, которую привнесли сюда высокомерные толстосумы; они искренние и честные, они – лучшее, что здесь есть, но это все-таки не моя территория.

На следующий день мы встречаемся с моим приятелем, крупным улыбчивым парнем с искрящимися глазами и при блондинистой женушке, этакой королеве студенческих балов. Я собираюсь его раскрутить на одну штуку. И меня раздражает, что Крисса, кажется, не замечает, какие они оба противные. Он считает себя крутым мачо, мастером на все руки, маститым писателем, который все знает о жизни и пытается поучать других. Да шел бы он на хуй.

Но Крисса меня просто бесит. Как она все это терпит?! Эти французы, они такие вежливые и культурные, обожают «вращаться в обществе» и заводить знакомства, а заодно и интрижки. Он заводит со мной разговор о панк-роке, при этом держится так снисходительно, словно я должен прямо на месте описаться кипятком от счастья, что он удостоил меня беседы. Я, естественно, начинаю грубить и отвечаю ему в том же тоне, в каком я обычно общаюсь с тупыми журналистами. Сижу, набычившись и отвечаю на все его реплики односложными «нет», то есть явно не горю желанием поддерживать разговор. Когда он, наконец, затыкается, я начинаю травить всякие идиотские байки, исключительно с целью перевести разговор на тему, в которой он явно не рубит, и тем самым выставить его дураком. В общем, я откровенно нарываюсь – удивительно даже, что он не набил мне морду.

По дороге обратно в отель меня вдруг пробивает, что я почти ничему не учусь. В смысле, не узнаю ничего нового. Не развиваюсь. А сегодняшний день – это вообще явный спад. Возвращение на более раннюю стадию развития. Спрашиваю у Криссы, не хочет ли она сфотографировать мою задницу. По-моему, еще никто из рок-звезд в таком ракурсе не снимался. Достойное завершение карьеры. Уходить надо на пике творческого расцвета. Она говорит:

– Нет, спасибо. Ну, разве что это для тебя так важно.

И я говорю: ладно, забей.

Мне никак не вставляет, в смысле – по-настоящему, чтобы прогнать эти навязчивые ощущения, которые не дают мне покоя, даже когда я уторчен по самые пончикряки. Я не хочу разбираться в этих ощущениях, не хочу их называть – пока они смутные и безымянные, они не смогут ко мне подступиться. По крайней мере, я очень на это надеюсь. Они как настырные голоса у меня внутри -ноют, ворчат, придираются, – я пытаюсь их заглушить очередной дозой, но они все равно прорываются в эфир. От них не скрыться. Как это скучно, думаю я, отбиваясь от этих шумов. Как это банально и неинтересно…

Все как-то неправильно. Куда мне теперь? Обратно в мотель. К наркоте и сексу. Может быть, у меня получится развратить Криссу. Затеять с ней что-то совсем уж порочное, безобразное, о чем она даже не подозревает, что такое возможно, и вот тогда мы бы здорово повеселились – с искаженными криком лицами. И, погрязшие в уже запредельной мерзости, мы бы поднялись над этим бесцельным и бессмысленным существованием, когда ты барахтаешься в грязи, весь в липкой тине и мути, и понимаешь, что ты сам сотворил над собой такое, и никто тебе не поможет выбраться, ты один, совершенно один, и все внутри обрывается, и сердце замирает. Но для меня это не ново. Сколько можно давить в себе простодушие и наивность? Всегда. Раз за разом. Разбить все своими руками, самому все испортить – чтобы потом было, о чем горевать. По-настоящему.