Погода – это мы

Франц Кафка приходил[267] посмотреть на пустую стену, когда со дня исчезновения «Моны Лизы» не прошло и месяца, и ее отсутствие пополнило коллекцию «невидимых диковинок» – мест, событий, людей и произведений искусства, по которым он скучал. Год спустя[268], возможно, под воздействием пережитого, Кафка написал свой шедевр, повесть «Превращение», в которой герой однажды утром просыпается, став насекомым, его восприятие действительности радикально меняется, а собственное тело – его первый дом – больше не кажется ему гостеприимным.

Со временем слава «Моны Лизы» только росла – или, правильнее сказать, росла слава ее славы. Люди хотели увидеть «Мону Лизу», потому что другие хотели увидеть «Мону Лизу». По подсчетам Лувра[269], 80 % посетителей музея приходят увидеть одну-единственную работу, ту самую. Сейчас «Мона Лиза» висит под пуленепробиваемым стеклом[270] толщиной почти четыре сантиметра. Хотя цель стекла – защитить самую ценную картину в мире, в результате оно усиливает наше ощущение ее ценности и хрупкости. Когда мы смотрим на «Мону Лизу», пуленепробиваемое стекло служит нам корректирующей линзой.

* * *

Прежде чем я стал регулярно пользоваться очками, они пролежали у меня целых два года. Однажды, когда я ходил в подготовительный класс, нас возили на экскурсию, и учительница велела всем детям пересесть на одну сторону автобуса. За окном было что-то такое, что нужно было увидеть. Под смещенным весом автобус накренился, и все, кроме меня, резко охнули.

– Ты видишь, на что мы смотрим? – спросила учительница, заглядывая мне через плечо.

– Что вижу?

– Если бы ты был в очках, ты бы это увидел.

– Я не знаю, на что я должен смотреть.

– Если бы ты был в очках, ты бы знал.

Тогда мне показалось, что все решили меня разыграть, что все дети передвинулись на одну сторону по сигналу и принялись указывать пальцами и охать в пустоту – все для того, чтобы меня проучить.

На следующий день учительница сказала, что мне очень идут очки-авиаторы, которые выбрала мне мать, но я знал правду. Я спросил у нее, на что все смотрели накануне в автобусе.

– На дневную луну.

– Но я смотрел на мойщика окон. Он был очень маленький.

– Мы смотрели на луну.

– Ее я бы точно увидел.

– Но не увидел же.

Я не мог ее увидеть, потому что не искал. Чтобы исправить зрение на Земле, можно надеть очки, а чтобы исправить то, как мы видим саму Землю, можно полететь в космос. Но ни одни очки и ни одно межзвездное путешествие не смогут направить наш взгляд в нужном направлении. Мы направляем свой взгляд на то, что хотим видеть, то, что нам небезразлично. Наше восприятие становится наиболее острым, когда наше небезразличие достигает максимума, а живые существа больше всего небезразличны к тому, что вызывает в них страх. Зрители пристально разглядывали «Мону Лизу» после того как она была украдена. Я пристально разглядывал мойщика окон, потому что боюсь высоты.

Мой слух обретает наибольшую остроту, когда я прислушиваюсь к спящему ребенку. Мои вкусовые рецепторы включаются на самую полную мощность, когда меня просят определить, не испортилась ли еда. Мое зрение обретает наибольшую остроту, когда я нахожусь в состоянии «бей или беги». Вспоминая пережитую клиническую смерть, люди часто сравнивают ее с замедленной киносъемкой, на фоне полного обострения всех своих чувств. Возможно, это всего лишь еще одно проявление истерической силы.

Проблема в том, что наши отношения с планетой представляют собой опыт клинической смерти, которая не кажется таковой. Если бы мы могли поверить, что наша планета в опасности, мы могли бы увидеть ее такой, какова она на самом деле. Возможно, если бы миллиард человек испытали на себе «эффект обзора», это и правда коренным образом изменило бы то, как земляне думают о Земле и как они с ней обращаются. Но единственный сценарий, при котором такое возможно, это путешествие к новому дому. Представьте: все представители рода человеческого придвигаются к иллюминаторам с одной стороны звездолета, смотрят сквозь толщу защитного стекла и осознают, что наш дом был венцом творения.

Прыжки с моста «Золотые ворота» в 98 % случаев заканчиваются смертью. С него спрыгнули больше шестнадцати тысяч человек. Те из выживших[271], кто поделился пережитым опытом, все как один заявляют, что передумали прыгать, когда уже спрыгнули. Возможно, наш вид испытает нечто подобное. Кевину Хайнсу было восемнадцать, когда он совершил свой прыжок. Если бы нам пришлось потерять нашу планету[272], возможно, каждый из нас подумал бы, как думал Хайнс, видя, как исчезает над головой мост: «Что же я наделал?»

Первый дом