Погоня

Не слышно было ворчания какого-нибудь пьяного полуночника, который спотыкался бы через шаг, натыкаясь на протянутые поперек дороги цепи и запертые на замок рогатки. Никто, впрочем, и не заботился запирать улицы — нужды не было, ночные промышленники — воры и шальные люди — повывелись, оставив тьму едулопам. Не было и сторожей. Не перекликались под мертвенным лунным светом часовые. Хоть вскачь скачи по ущельям улиц. Едулопы владели городом безраздельно.

Обманчивые порождения мрака, выступая из черноты подворотен, прохватывали внезапным ознобом. Золотинка замирала, вглядываясь… могильный мрак медлительно растворял в себе полусвет теней — и ничего.

Верно, тут было больше брезгливости, чем страха, преходящий озноб походил на омерзение. Пережив опасности дня, тот душевный надлом, который испытывает человек в положении загнанной дичи, Золотинка отдыхала в вольном покое ночи… и опять вздрогнула.

Где-то далеко затявкали едулопы. Жутко было видеть призрак потерявшей вещественность очертаний площади — все было тихо и стыло, как под водой. А голоса, крики, лай, отдаленные, словно никому не принадлежащие, метались между недвижных строений, на последнем издыхании докатываясь и замирая в кладбищенской тишине площади.

Трудно было понять, что происходит и где: треск сокрушенных ставень, злобная брехня едулоповой стаи… грохот… исступленные человеческие голоса. Люди вопили, как в пустыне, город же отвечал трусливым молчанием, бросив несчастных на произвол судьбы.

И что тут могла сделать Золотинка? Со всем своим волшебством против грубой животной силы? Она обошла побоище стороной, ступая неслышно и мягко — в чем и не было никакой нужды, — а задышала полной грудью, когда отголоски несчастья, затухая, обратились едва различимыми всплесками ярости, боли и злобы.

Золотинка шагала вольней — и ахнула, оглянувшись: по кривой улочке, где ущербный месяц порождал смутные тени, бежала, уродливо подскакивая, словно подраненная, с перебитыми лапами крыса… Быстро окинув тварь внутренним оком, Золотинка ничего не зацепила — нет, это была не крыса!

Урод. Отрубленная пясть, темная, в крови лапа с корявыми пальцами с размаху хлопалась наземь, чтобы тут же подскочить и перевернуться. Миновав прянувшую вбок Золотинку, пясть шлепнулась навзничь — ладонью вверх, и так осталась, утомленная до бессилия. Пальцы жестоко крючились, наконец чудовищный обрубок опрокинулся и пополз, цепляясь за землю, как покалеченный жук. Золотинка обогнала мерзкую тварь обочиной и, отбежав подальше, перевела дух. Но и потом еще не раз и не два вздрогнула она в ознобе, ощущая на себе ускользающее, мнимое прикосновение пальцев.

Приходилось поторапливаться. Тупики, неразбериха переулков, пустыри и развалины сбивали Золотинку с толку, хотя хотенчик упорно и последовательно, без перемены указывал на северо-запад, где-то там, по видимости, заночевал блудливый кот. Понемногу распутывая загадки противоречивых перекрестков, возвращаясь на прежнее и пытая счастье в случайных проулках, Золотинка продвигалась к окраине, пока и в самом деле не увидела полуразрушенную городскую стену, башню и ворота. Запертые, несмотря на то, что рядом, в десятке шагов, можно было перебраться через развалины даже на коне. Стража не показывалась, но в редких бойницах башни теплился свет и можно было разобрать разнузданные голоса… а то — женский визг и смех… и опять пьяный смех. Спрятавшись от едулопов за окованными дверями, воротники расположились весьма привольно.

Когда Золотинка загремела щебнем, взбираясь на каменную осыпь развалин, раздался окрик:

— Куда тебя черт несет? Эй, стой! Кто там шляется?

Понятно, Золотинка не отвечала, понимая, что пьяная бдительность подгулявших сторожей не заставит их отпереть запоры, чтобы высунуться на улицу, где бегают под луной порубленные на части едулопы. На самом гребне развалин она последний раз испытала хотенчик, который указывал все туда же, на северо-запад, в неясно тонувшую во мгле пустошь. Сразу у подножия разрушенной стены тянулась тусклая гладь воды, то был, как видно, окружной ров, довольно широкий, как кажется, и, что уж совсем лишнее, похоже, грязный. Слева у воротной башни угадывались уродливые очертания поднятого вверх моста.

— Я тебе говорю! — свирепел пьяный вояка.

Его подзуживали смешками.

Золотинка спустилась на берег, действительно топкий, и начала раздеваться.

Заключенный в каменную утробу башни голос грязно бранился; молчание бродяги бесило стражника, но, верно, он мало что мог разобраться в неясных призраках ночи.

— Оставь! — сказала женщина как-то напряженно и коротко — отрывисто.