Погоня

А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток — государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины, которая сознает устремленные на нее взгляды, Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец — гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил запоздало это почувствовал и, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором — без всяких признаков благодарности. Кажется, в ответ она усмехнулась. Рукосил не мог понять, что это значит, где источник неповиновения, и потому сдержался.

— Деруи, — грубо сказал он, обращая досаду на мессалонского посла, — хотите встретиться с принцессой, я полагаю? Рассудок ее слегка пострадал от кратковременного пребывания в сумасшедшем дворце. Но, думаю, вам хватит того, что осталось.

— Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, — отвечал кавалер Деруи в переводе толмача. Но кто прислушивался к неровному голосу кавалера, мог бы был заподозрить, что толмач немало потрудился, должным образом закругляя ответ.

— Когда ты выкажешь соизволение, Нута? — мелким бесом повернулся Рукосил.

Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:

— Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.

— Что ж так? — Лжевидохин как будто смягчился.

— Встреча не доставит мне радости.

— Кавалер Деруи тебе отвратителен? — сказал чародей в виде предположения.

— Ну, нет… — замялась Нута. Как это бывает у иных честных до простодушия людей, она запнулась там, где не полагалось запинаться, вовсе не потому, что действительно колебалась, а из душевного целомудрия, чудилось ей нечто недостойное в том, чтобы отвечать немедленными заверениями, когда самый вопрос уже предполагает однозначный ответ. — Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, — призналась Нута, подумав, — верно, я еще не сумела обрести себя, потому что… потому что я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.

— Отлично сказано! — съязвил Лжевидохин. — Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке, что по правую руку?

— Это недобрые чувства, — вынужденно отвечала Нута. — Во мне много зла.

— Ага! Но можно ли назвать это отвращением?

Сначала Нута, как видно, имела в виду отозваться не очень определенно, пожать плечами, но, проверяя себя, высказалась решительнее:

— Наверное так.

Придавленный тяжелым венцом, который делал его как будто ниже и плюгавее, оборотень потирал руки.

— Мы испытываем отвращение к тому, что ставим ниже себя. Разве не так?

— Так, — отвечала Нута одними губами.

— Золотинка тебе отвратительна, значит, ты полагаешь, что она во всех отношениях ниже тебя.

На этот раз Нута только кивнула — не совсем уверенно.

— Но ты испытываешь отвращение и к себе…

Нута измученно вздохнула.

— Так ты сказала, я призову свидетелей.

— Сказала.

— Итак, ты считаешь себя хуже других, иначе как объяснить отвращение к себе самой, верно? А других считаешь хуже худшего. Это мы только что установили на примере великой государыни Золотинки.

Нута и сама уж догадывалась, что зашла в какой-то неприглядный тупик, и уж почти не слышала обличителя, она опустила голову и задумалась, опершись локтем на чистое место скатерти. Злое вдохновение придавало Лжевидохину почти юношескую живость, обернувшись к желтому столу, где сидели в подавленном спокойствии мессалоны, он сказал: