Погоня

Все ж таки Крынк уставал плевать, он надсадно хрипел и пусто харкал без слюны, а деревце, огромное уже дерево локтей двадцать в высоту, не уставало расти. Верхушка его, вся в цветах и в плодах! пробила упавшие в яму и поперек ямы стволы, победно вознеслась над краями провала, заполоняя собой все вокруг. И вот могучий, невиданных размеров персик вынес Золотинку на свет, и Крынк напрасно хрипел, от усилия весь багровый, всё «тьфу!» и «тьфу!» Бесплодная злоба лешего обратилась пересохшей желчью, и Крынк отступил — измученный, ошеломленный и озадаченный, кто знает, может быть, восхищенный. Немало времени нужно было, чтобы разобраться в чувствах, которые вызывал в нем буйный расцвет персика, что неодолимо вскипал среди покалеченного леса.

Золотинка перепрыгнула на полого протянувшуюся сосну и, пробежав десяток, другой шагов оказалась на спасительной тверди.

Возможно, в дуроломной башке лешего совершалась трудная и важная работа — острые волчьи уши его шевелились, как бы пережевывая засевшую в голове мысль, но Золотинка не видела нужды дожидаться, что из этого выйдет. Вывернутая на левую сторону рубашка защищала ее от новых причуд лешего, а впереди, с южной, подсолнечной стороны, посветлевший лес обращался знойным, желтеющим полем — то были границы владений Крынка.

Золотинка заспешила к солнцу, сдерживая естественное желание бежать, и когда уж ступила за последние березки и осины, оглянулась.

— Привет от Лопуна! — крикнула Золотинка лесу, но никто не откликнулся.

И, сколько ни вглядывайся, не видно было ни скособоченного великана с волчьими ушами, ни безобразной проплешины, на которой буйствовал диковинный чужестранец персик, — все поглотил мягкий зеленый шум. Как не было.

Судя по всему, за какой-нибудь час Золотинка отмахала почти что пятьдесят верст — от избушки в дебрях Камарицкого леса до южных его пределов. Неплохо для начала. Впереди однако оставалось еще два раза по столько: верст сто до Межибожа. А если считать со всеми поворотами да немалый хвостик от Межибожа до блуждающего дворца — сто сорок, сто пятьдесят верст. Места тут были всё богатые, густо населенные и распаханные, с давно уж сведенными лесами, тут не полетишь кувырком через города и веси, всякие нахальные способы передвижения заказаны. Сто, а то и все сто пятьдесят верст пути, — это целое путешествие, не присаживаясь, не пробежишь. А станет ли непоседливый дворец ждать, когда любопытный пигалик до него доберется, это еще вопрос. Сколько он простоит: неделю или два часа? И стоит ли еще вообще? Письмо Буяна, когда попало оно к Золотинке, тогда уже устарело часов на шесть; каждый час на счету.

Золотинка прибавила шагу, благо осталась она налегке, без вещей: с пустой котомкой и даже без шапки — все растрясло над лесом.

С высокого, поднятого над полями холма она увидела большую проезжую дорогу внизу и кресты у росстани… Обвисшие на крестах тела распятых едва угадывались.

Золотинка вздрогнула.

Люди эти могли быть живы.

По разбитой дороге волочилась мужичья телега, пыльною вереницею брели калики перехожие в белых рубахах. Собака, что провожала телегу, пугливо оглядываясь на хозяина, перебегала к крестам все ближе, все чаще останавливалась и всматривалась. Мутная туча воронья поднялась над крестами.

Сбросив оцепенение, Золотинка скатилась вниз, под откос, и нашла на обочине дороги бессильно присевшую, изможденную голодом нищенку.

— Ничого не ведаю, сынок. Ничого. Старая я, старая, — подняла женщина голову.

Распятые на крестах люди однако давно уронили головы и были мертвы; в душном пыльном воздухе разило сладковатой вонью.

Да и трудно было представить, сообразила потом уж Золотинка, чтобы умирающих преступников оставили в этой пустыне без охраны. Стража оставила зловещий погост, когда нечего было охранять.

С невольным облегчением Золотинка оставила позади кресты и прибавила шагу, рассчитывая догнать путников.

Понятно, что семи или восьмилетнему мальчику, каким гляделась или, по крайней мере, пыталась представиться Золотинка, не пристало вступать в умные разговоры. Золотинка прекрасно понимала, что означают неприятно-внимательные взгляды встречных и не решалась никого ни о чем расспрашивать. Но языки развязались сами собой, когда остались позади и скрылись за пригорком распятия с истерзанными, неестественно обвисшими телами, над которыми слышалось гнусное жужжание мух и карканье воронья, распятия с похожими на печать правосудия величественными стервятниками на перекладинах крестов… когда скрылось из виду кладбище мертвых без погребения, усыпанное свежей желтой щепой, которая свидетельствовала о недавно еще кипевшей здесь работе… когда отодвинулся весь этот обыденный ужас, — люди заговорили. Они словно жались друг к другу; мужик на телеге, нищий и семья оборванцев, что пробиралась пыльной обочиной, находили друг друга с полуслова.