Погоня за ветром

Низинич стал хмуро озираться, словно стараясь найти ответы на свои вопросы.

— Эй, Варлаам! — неожиданно окликнул его Лев. — Прислуживать мне за столом будешь.

Низинич отвесил князю поясной поклон. Накладывать в княжескую тарелку кушанья и наливать в чары мёд было для всякого отрока великой честью.

В горнице становилось шумно. Князья и бояре рассаживались на крытые бархатом и парчой широкие лавки. Шварн занял место рядом с хозяином, по другую сторону от него расположился Лев. Возле Льва расторопные Маркольтовы отроки усадили облачённого в чёрную рясу Войшелга. Варлаам сперва не узнал в скромном сгорбленном монашке с бородой чуть ли не до пупа грозного литовского властелина. Лицо его как-то сморщилось, похудело, в то же время глаза уже не источали былой огонь страсти, а светились мягкой добротой.

«Ушёл от мира и более на человека походить стал», — пронеслось в голове у Варлаама.

Альдона, с густо набеленным и нарумяненным лицом, в платье с серебряной нитью, села напротив брата. Около неё устроились Ольга с Владимиром, неразлучные на пиру, как и в жизни. По другую руку от Ольги Варлаам заметил Мирослава, одетого всё в тот же ярко-зелёный кафтан. Князю Васильку как старшему отвели место во главе стола. На почётное место усадили и Юрату, которая в ярких своих одеждах блистала, как райская птица. Голову её покрывала нарядная кика[148], сплошь затканная розовым новгородским жемчугом.

«Вот как память отца чтишь, курва литовская!» — с ненавистью подумал о ней Лев, но, изобразив на лице добрую улыбку, сказал Юрате:

— Яко роза расцвела ты, княгиня.

Тщеславная Юрата вся расплылась от самодовольства, тем паче что и другие гости обратили на неё внимание и принялись шумно восхищаться.

Наполнились хмелем высокие чары, ендовы, братины. Князь Василько предложил выпить за Русскую землю.

— За то выпьем, чтоб стояла в веках Русь наша, чтоб вороги её страшились! Чтоб Галич, Владимир и прочие грады росли и крепли! — возгласил старый князь.

Его громко поддержали бояре, чары сомкнулись, расплескивая пьянящую жидкость на белые скатерти. За первой чарой последовала вторая, третья.

Поднялся уже немного захмелевший Шварн. Стараясь повторить заранее заученные слова, он говорил, часто останавливаясь, запинаясь, краснея от смущения:

— Выпьем, князи... Князья и бояре... Чтоб мир был между нами... Чтоб не ратно жили мы промеж собою...

Он посмотрел на Альдону, ища у неё поддержки.

Молодая княгиня улыбнулась и кивком головы одобрила его. Тогда довольный Шварн залпом опрокинул чару в рот и поспешно сел обратно на лавку.

Затем говорил молодой Владимир. Он произнёс здравицу за красоту русских жён.

— Нигде на белом свете не сыщешь таких красавиц, как те, кои собрались ныне здесь, в сей палате! — возгласил он под обожающий взгляд Ольги.

В оживлённый гул голосов ворвался звон гуслей. Слепец-гусляр, бывший дружинник князя Даниила Романовича, ударив по струнам, запел старую песнь о былых сражениях. В палате всё стихло, князья и бояре вслушивались в слова песни, мерным потоком плавно льющейся над столами. Голос гусляра звучал громко, уверенно, он перечислял подвиги покойных князей Даниила, Романа, Мстислава Удатного.

Как только слепец умолк, Маркольт трижды хлопнул в ладоши. На середину горницы выскочили скоморохи в разноцветных шутовских колпаках с кисточками и рубахах с длинными, закрывающими ладони, рукавами. Зазвучали сопели, гудки, трубки, скоморохи с ужимками и кривлянием закружились вокруг столов. Понеслись срамные песенки и частушки, прерываемые громким хохотом пирующих.

Стараясь не обращать ни на что внимание, Варлаам подливал князю Льву и Войшелгу из ендов мёд и ол и подкладывал им в тарелки яства. Какой-то скоморох грубо толкнул его. Едва не выронив ендову из рук, Низинич тихо ругнулся.

Шварн, быстро захмелевший, низко склонился над столом и болтал что-то об охоте, о собаках и лошадях. Его никто не слушал, да и сам князь нисколько не заботился, чтобы его слушали. Бормоча всякую чепуху, он подрёмывал, изредка встряхивая головой и смотря перед собой тупыми, мутными глазами.

Юрата, раскрасневшаяся от мёда, с громким смехом беззастенчиво обнимала за плечи какого-то молодого отрока из Маркольтовой прислуги. Князь Василько тоже перебрал. Он всё норовил ударить в пляс вместе со скоморохами, и только сидевшая рядом Добрава Юрьевна удерживала его, укоризненно говоря:

— Куда уж тебе, старче, за молодыми-то гоняться?! Сиди себе смирненько! Ишь, прыткой!

Мирослав что-то шептал на ухо Ольге, и та, запрокинув вверх голову, заходилась в безудержном хохоте. Князь Владимир недовольно кусал усы, замечая явное неравнодушие Мирослава к своей супруге. Впрочем, особого повода для недовольства Ольга не давала. Весело ей было, и только.

Войшелг, как и подобает монаху, пил мало, хотя Лев и старался почаще подливать ему вина.

— Выпьем давай, разлюбезный кум! Уважь уж меня! — упрашивал князь Перемышльский. Глаза его светились лукавым огоньком. Варлаам замечал, что Лев необычно оживлён, но объяснял это выпитым вином.