Погоня за ветром

— Порешили мы с Владимиром девочку одну, из княжьего рода, сиротку, взять в дом. Своих-то деток Бог нам не дал. Принесли её, махонькую совсем, в пеленах. Изяславою нарекли. Яко дщерь нам будет.

— Правда?! — изумлённо воскликнула Альдона. — Рада я за тебя, сестрица! Что ж, и окрестили её уже?

— Окрестили. И имя крестильное у неё — Елена, яко у твоей дочурки.

При упоминании о дочери снова в который раз Альдоне вспомнился Варлаам.

«Где он нынче? Воротился, сказывали, от татар. В Бужске, верно. Али у Льва в Перемышле. Господи, да на что он мне?!

Переветник, виновник гибели брата! А может, он написал правду? Может, он не виноват? Ну и что? Какая разница. У меня муж — владетельный князь, правитель Червонной Руси и Литвы, у меня — дочь, я — княгиня великая. А Варлаам ентот — разве ж он мне ровня? Так, мелкий человечишка, каких много. Явила я пред ним един раз слабость свою, и только. И ничего более».

Альдона как будто пыталась оттолкнуть от себя мысли о Варлааме и тщетно старалась убедить себя, что бывший школяр, сын Низини из Бакоты, вовсе не волнует её сердце.

— Ты не слушаешь меня, — отвлекла Альдону Ольга.

— Прости, сестрица. — Альдона улыбнулась, рассеивая недовольство подруги. — Хотела спросить тебя о князе Васильке.

— Тако в пещере и живёт. — Ольга вздохнула. — Как его ни убеждали, и Владимир, и бояре многие, упрямо на своём стоит. Речёт: все годы остатние Богу посвятить хощу. Седой весь стал, исхудал, ходит в рубище, а под одеждою, бают, вериги носит.

— Ты у него была?

— Бывала, как же. Хлад в пещере сей. И мыши летучие. Противные этакие, страшные! Фу, жуть какая!

Ольга брезгливо передёрнула плечами, затем провела большим пальцем но подбородку, стряхнула с бобрового полушубка снег.

— А правду говорят, что Лев часто у князя Василька бывает? — хмурясь, спросила Альдона.

— Уж раз в месяц непременно. А в последнее время дак чуть ли не кажную седьмицу повадился в пещеру ходить. И у Владимира он бывает, меня вот всю задарил — узорочьем, одеждою всякою. Ну да я его не шибко-то привечаю. Еже б не Владимир, выбросила б все дары еговые. Не могу, милая Альдона, твоего горя ему простить. Енто надоть же... До такого злодеянья дойти! Давеча вот явился, шубу соболью притащил. Прими, мол, Олюшка, красавица наша. Ну, а у меня ком в горле, ничего ему ответить не могу. И Владимира в хоромах не было, как на грех. Что деять? Усадила его за стол, шубу в терем челядинке отнести велела. Сижу напротив него, дрожу, не ведаю, как быти. И внезапу, вдруг возьми да ляпни ему: помнишь, мол, князь, как в гриднице у Маркольта Войшелга ты обхаживал. Вздрогнул Лев, очи потупил, и хрипло так, тихо отмолвил: «Ужель, Олюшка, до скончания лет вы мне смерти одного злодея не простите?» II, Альдона, столь сильно меня слова сии возмутили, что встала я со скамьи да и накричала на него. А он, поверишь ли, сидит, не шелохнётся, токмо очами косит да зубами скрипит. И нахохлился, яко гриф. Выслушал меня, а потом говорит: «Хоть ты меня прости, красавица. Не стерпел я».

И что ж? Прост ила ты? — усмехнулась Альдона.

— Ты ж ведаешь: сердобольная я. Едва не разревелась. Потом Изяславу ему принесла, показывала. После раскланялся Лев, ушёл. И на прощанье сказал: друзьями, мол, с тобою отныне будем. Родичи, ближники как-никак. А время нынче смутное: мунгалы, ляхи, мадьяры на земли волынские зарятся. Тако вот.

«Неспроста енто. Верно, лихое замыслил Лев. Что у него на уме?» — простучала в голове Альдоны тревожная мысль.

Ей стало страшно за себя, за Шварна, за дочь.

Ударив боднями иноходца, она первой въехала в ворота Холма.

41.

За слюдяным окном в свинцовой оплётке стоял унылый предзимний вечер. Тихо падал пушистыми хлопьями снег. В каменных хоромах боярина Маркольта было темно и сыро. Свечи мерцали переливчатым тусклым светом в ажурном украшенном золотистыми травами и цветами трёхсвечнике. Хозяин, низко склонившись над столом, вслушивался в слова сидящей напротив Констанции. Княгиня говорила сиплым шёпотом, чуть слышно, порой шёпот её переходил в свистящие, как зимняя пурга, звуки, она некрасиво кривила свой большой рот с редкими чёрными зубами. Сухая, жилистая, с постным вытянутым острым лицом, облачённая в чёрные одежды, она походила на игуменью женского монастыря.

— Помни, Маркольт! — зловеще шептали тонкие змеиные уста. — Если ты не исполнишь моей воли, всем станет известно твоё прошлое. Грамота магистра будет доступна для многих людей. А тебе бы не хотелось, чтобы о ней кое-кто узнал.

— Что ше ты хочешь, косутарыня? — спросил напуганный немчин. Руки его дрожали от ужаса.

«Господи, опять, опять какое-нибудь тёмное дело! Ах, зачем я был так доверчив?! Она была молодой, красивой, нежной когда-то, я увлёкся ею, в этом была моя ошибка. Страшная ошибка! Вот теперь она превратилась в безобразную, гадкую старуху, и она играет мной, как тряпичной куклой. Она и её муж. И нельзя ни отказаться, ни отговориться. Или выполнять её желания, или погибнуть! Третьего для меня нет!»