Погонщик волов

— Не пойму я вас, — серьезно говорит Блемска и подносит Элизабет к столу. — Вы еще и мальчишку готовы запродать здесь в рабство. Этому старому хрычу за его сладкую улыбочку вы доставляете рабов прямо на дом.

— Неужто мальчику раздетому-разутому идти в шахту? — спрашивает мать. — Из каких достатков нам его собрать?

— Ничего, походит три недели в деревянных башмаках, а там, глядишь, и заработает себе на ботинки. А уж старому барину вы вставите хороший фитиль, можешь мне поверить.

И снова воцаряется тишина — как в церкви. Блемска уходит. Ложки детей скребут по дну тарелки. После того как об этом высказался Блемска, все выглядит вовсе не так страшно, считает Лопе и начинает думать о том, где ему взять свисток, когда он поступит сцепщиком на шахту.

Лишь под вечер они отправляются искать отца и находят его на большой куче соломы между амбарами.

— Так точно, господин вахмистр, — рапортует он, когда семейству удается его растолкать, — осмелюсь доложить, бутылка у меня вся как есть вылилась.

Молва никогда не дремлет. Она ждет своего часа. И теперь она получила пищу.

— Хорошо хоть, полиция сыскала пропажу, не то грех повис бы на мне, на моих домашних, словно муха на паутине. Чего только не приходится терпеть пришлому. Ведь люди как судят: раз кто был кукольником, стало быть, он на руку нечист. — Это говорит вертлявый, черный Гримка.

— По закону надо бы отбить ей все пальцы. — Это говорит Венскат лакею Леопольду. — Не стану себя нахваливать, но про меня уж точно никто не скажет, будто я когда-нибудь прикарманил хоть маковое зернышко.

— А сбывать овес налево — это не считается? — подмигивает Леопольд.

— Тебе лучше знать, потому как ты уже тыщу лет делишь барыши с авторемонтной мастерской.

— Ясное дело, кто может лечить ее милость от тоски, тому мастерская ни к чему, — ехидничает Леопольд.

— Видать, тебе твое место надоело, нового захотел, — отвечает Венскат и с достоинством удаляется.

Леопольд и Венскат становятся заклятыми врагами — ненадолго.

Но чудище по имени сплетня имеет множество ртов.

— Вот и дождались. Я сколько раз говорила, что Матильда нечиста на руку. Стыда у бабы нет, ни стыда, ни совести. И своего большенького она еще до свадьбы… Просто жалость берет на бедного Липе. От этого он и спивается, бедняжка, — вздыхает фрау Венскат.

— Он тебя хлопнет порой по заду, вот ты его и нахваливаешь. А пьянчуга и есть пьянчуга. Я б с таким связываться не захотела, — говорит фрау Мюллер.

— Тебя послушать, так твой старик потому и повесился, что ты была ему слишком верна.

— Оставь хоть мертвых в покое, старая гадюка. При чем тут мой старик?

— На Матильду, во всяком случае, можно положиться, — покашливает фрау Бремме. — Когда у кого сил не хватает… Матильда всегда выручит, не подведет.

Жена управляющего, пожалуй, единственная из женщин, которая совершенно не занимается пересудами. Ее девочке, ее Габриеле, ее пташке минуло четыре годика. У жены управляющего решительно ни на что больше не остается времени. В глубине души она испытывает стыд, когда думает о том, как в свое время с ума сходила но этому хлюпику Фердинанду. Ее дитя, ее малышка — бледная, избалованная девочка. Кормят девочку в основном конфетами и сбитыми сливками. «У моей милашечки светлые кудряшечки, ах-ах». Жена управляющего прямо задыхается, когда какая-нибудь работница из любви к красивым детишкам возьмет ее ангелочка на руки. А вот господин управляющий, так тот рад-радешенек, когда кто-нибудь протягивает руки к малышке.

Но что же Матильда? А Матильда целыми днями ждет, когда ее снова позовут на допрос, как пригрозил Гумприх. По воскресеньям она теперь не ходит помогать в замковую кухню. Ее, наверно, не хотят там больше видеть, не то за ней давно бы послали.

Спустя день после этой безумной истории у Матильды была стычка с Липе. Вечером он ковырялся в кухне и был очень воинственно настроен.

— Скоро люди начнут говорить: это тот самый Кляйнерман, чью старуху засадили за воровство.

— Сел бы ты лучше да связал бы веник-другой. Хочешь, чтобы парень в одиночку стирал себе руки до крови?

— Ишь ты, она ж еще и важничает! Вот погоди, ужо сядешь за решетку, у тебя язык заплесневеет от молчания.

— А ты делаешь вид, будто нам те монеты вовсе и без надобности. Я вроде бы не затем подняла чужой бумажник, чтоб было куда класть денежки, которые ты зарабатываешь.

— Зарабатываешь, зарабатываешь! Тебе, скажешь, голодать приходилось, жирная ты гусеница? Вы только на нее поглядите! Я ж еще и окажусь в виноватых, потому что у моей старухи руки загребущие… Это ж надо…

— А мне так думается, у кого вся куртка в дырах, тому нечего считать дыры в чужих чулках.

— Тебе бы только поговорить…

— А что? Ты даже парнишку с собой водил, когда загонял овес…