Поговори со мной мама

Я пришла домой уже взвинченной от волнения перед предстоящими нравоучениями. На мне была чужая одежда (мы с девчонками часто менялись нарядами). Мама сделала мне замечание по этому поводу, я грубо ответила – она сорвалась. Мама схватила металлическую трубу от пылесоса и стала бить меня по ногам. Я от ярости и боли перешла на мат. Кричала, что никогда ей этого не прощу. Когда мама, наконец, остановилась, мои ноги, руки и спина были в красных полосах от ударов. Я ревела белугой и кричала, что, подняв на меня руку, она сделала свой выбор. Теперь я ухожу из дома, и она меня больше никогда не увидит. Примитивный такой подростковый максимализм. Мама сказала: «Хорошо, но ты не заберешь из этого дома ни одной вещи, потому что ничего твоего здесь нет».

Я ушла. В одной футболке и трусах. Ни обуви, ни одежды у меня с собой не было. В соседнем подъезде жила моя приятельница. Мы были не очень близки, но иногда общались. В тот момент я решила отправиться именно к ней. В подъезде я перевела дух. Переоделась в то, что она мне одолжила, а спустя пару часов снова вернулась в дом к Эльмире с Эльвирой. К вечеру следы ударов на моем теле стали багровыми и жутко болели. Первые дни я провела у одноклассниц, а потом начала шататься по улице, как брошенный пес.

Я часто спала там, где застанет ночь, иногда удавалось это делать у подруг и всех более-менее знакомых девочек. Но через какое-то время мамы подружек стали интересоваться, что происходит и почему Аня не ночует дома. Постепенно все двери передо мной закрылись. Осталась только подруга Катя, которая жила без мамы, со старшей сестрой. С Катей мы вместе шарахались по улицам и впутывались в разные сомнительные истории.

Однажды мы с ней прятались от пацанов в лесу. Стояла глубокая зима, и мы хоронились в сугробах, за деревьями. У нас с Катей была договоренность: если знакомимся с новыми ребятами и принимаем приглашение сесть к ним в машину, то, пока едем и общаемся, принимаем уже окончательное решение. Для этого у нас был шифр: мы незаметно брали друг друга за руку, и каждая должна была стукнуть большим пальцем по большому пальцу другой. Одно нажатие означало «Да, ребята мне нравятся», двойное нажатие значило «Мне они не нравятся, валим отсюда». Если хотя бы одна из нас нажала два раза, это значило, что мы смываемся. Обычно мы это делали под предлогом остановить машину, чтобы сгонять в кусты по нужде. Но на этот раз пацаны попались на таком кураже, что они уже везли нас куда-то загород, в дом отдыха и нашего согласия не спрашивали. Мы поняли, что надо быстро смываться и с трудом уговорили ребят остановить машину. Кругом лес, темнотища, собачий холод и сугробы под два метра высотой. Мы отходим в сторону через дорогу и пробираемся через сугробы поглубже, чтобы спрятаться. Спустя время пацаны выходят нас искать, но лезть в сугробы им не хочется. «Да черт с вами, тупые курицы, замерзайте здесь, если вам так хочется», – кричат они и уезжают.

Мы с Катей выдыхаем, вдали виднеется город, до него идти километров восемь, мы выбираемся на дорогу и идем. Но скоро видим на небе свет от машинных фар и понимаем, что кто-то возвращается. Мы снова пробираемся через сугробы вглубь леса и прячемся там за деревьями. Машина ездит туда-сюда, мы понимаем, что пацаны нас все-таки ищут. Мы замерзли и нам страшно, что с нами сделают, если найдут. Нас легко можно вычислить по следам на снегу, но парни настолько пьяны и ослеплены гневом от нашего побега, что до этого не додумались. В конце концов машина уезжает, а мы быстрым шагом доходим до города и перепуганные бежим прятаться к Кате домой, периодически еще вздрагивая от света каждой проезжающей мимо машины.

Иногда я гуляла ночами одна и ничего в такой жизни хорошего не было, я не всегда выпутывалась. Число сексуальных партнеров сильно увеличилось. Первое время я еще вела зашифрованный дневник и записывала каждого мужчину, но в пятнадцать с половиной лет это делать перестала. Список был уже чересчур большим и коробил меня. Это была явно не та жизнь, о которой я мечтала.

После скандала с мамой я еще несколько недель сидела вечерами у подъезда. Мне было некуда пойти, я устала ходить по девчонкам и врать их матерям. Я устала впутываться в сомнительные истории и просто хотела вернуться домой. Что хорошего может случиться с человеком в пятнадцать лет, когда он остается на улице? А когда это девочка? Но гордость не позволяла мне первой подойти к маме. Обычно я садилась у нашего подъезда вечером, знала часы, в которые мама ходит на аэробику, и рассчитывала, что, увидев меня, она сама пойдет на контакт. Но мама проходила мимо с безразличным видом и игнорировала меня. Выходило, что она за меня переживала только в ту ночь, когда я опоздала, а в остальные, когда я оказалась на улице, она переживать перестала. Я воспринимала это так, мне казалось, что она ясно дает мне это понять. Брату Максиму впускать меня в квартиру она тоже запретила. И мне приходилось подкупать его сигаретами, чтобы он выносил мне какую-нибудь одежду.