Поговори со мной мама

Воровство у нас не считалось чем-то зазорным, потому что эту идею подкинула мама одной из подруг. Однажды она с нами разговорилась и рассказала, как сама что-то утащила с прилавка. Мы моментально намотали на ус эту информацию и опробовали в деле. Но воровала не только мама подруги, этим промышляла и моя мама. Когда мы жили с отчимом и хорошей работы у него еще не было, они воровали еду в магазинах. Схема была проста: заходили с большой сумкой, внутри которой стояла канистра. Обычная пластиковая канистра, но разрезанная на две части, верхнюю и нижнюю. В магазинах камер наблюдений тогда не было, только при выходе всегда стояла какая-нибудь женщина и проверяла сумки. Мама с отчимом как завзятые аферисты раскрывали канистру и незаметно складывали туда продукты. Когда она наполнялась, емкость закрывали так, чтобы разрез был не виден. При выходе из магазина женщина просила открыть сумку и видела в ней только канистру. Проколов не было, потому что у канистры было видно только горлышко и никто не догадывался, что ниже скрывается разрез. Спустя годы, когда я рассказала маме, что знала об этом, она разнервничалась. Я понимала, что тогда время было такое: девяностые, все хотели выжить, и не осуждала. Мне только очень не нравилось, что она не умеет честно признаваться в постыдных вещах, неприятно изворачивается вместо того, чтобы сказать, как есть: да, это правда, я так делала!

Во мне все это естественным образом формировало границы дозволенного. В четырнадцать лет, когда внутри яркой полифонией заклокотали гормоны, я стала превращаться в монстра. Происходило что-то вроде перехода во взрослый мир, когда паспорт еще не получен, но уже можешь бунтовать против норм общества или своих главных врагов – родителей. А культуры воспитания в семье при этом нет, есть ор и железный аргумент, что только мама знает, как будет лучше. В итоге из доброго ребенка я вдруг превратилась в катастрофу, начала нападать на семейный кокон и на общество в целом. Тот период был наполнен стремлением к независимости и свержению всех постулатов «надо» и «должен», которыми пичкают подростка все взрослые. Мама, которая просила меня возвращаться домой не позже десяти вечера, очень быстро потеряла авторитет, а ее запреты только еще больше действовали на нервы. Правда, мои одноклассницы, у которых я, как и у мамы, брала интервью, чтобы собрать для этой книги как можно больше воспоминаний, говорили мне, что я всегда любила маму и дурно о ней не отзывалась, даже в тот период. Всегда старалась успеть вернуться домой к назначенному часу. Но при этом и впрямь имела взрывоопасный характер и ни от кого не терпела наставлений.

В современной научной литературе все чаще встречается понятие «личностная идентичность», речь о человеке в возрасте от двенадцати до двадцати лет, когда происходит самоопределение. У подростка в этом возрасте формируются личные ценности и идентичность. Кто я? Какие у меня убеждения? Что мое, а что навязывают другие? Стабильная обратная и положительная связь от семьи в этот период помогает самоопределиться, но для этого нужны устойчивые ролевые модели у родителей. Если же вокруг раздрай и сумбур, у ребенка формируется смещение ролей.

Мои одноклассницы говорят, что я никогда не говорила плохо о своей маме, но, приходя домой, я все-таки не отмалчивалась и адресовала ей, глядя в глаза, очень прямые и неприятные послания. О своей ненависти, неприятии контроля и о решительности, которой преисполнена, если она будет меня ограничивать. При очередном скандале я припомнила маме, как она отлупила меня в детстве, и сообщила, что, если она решит повторить такую порку, – дома она меня больше не увидит.

К сожалению, все это происходило именно в то время, когда не стало старшего брата, факт моего взросления и смерть Олега совпали и наложились друг на друга. К Олегу ни я, ни Максим привязаны не были, он всегда был отдельно от нас. Когда его не стало, тяжело было только маме, мы же с Максимом просто были растеряны, но внутренних страданий это нам не приносило. Напротив, то, что маму так замкнуло на его уходе, – нас злило. В силу слишком юного возраста мы не думали об этом с позиции, а что чувствует мать, которая хоронит свое дитя. Помню, как было неловко, когда на похоронах Олега мама вдруг начала выть, лично мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Боже, какой позор, вот это представление, зачем она так переигрывает? В том возрасте я думала именно так. Ее скорбь мне была непонятна и то, как она ушла в себя и перестала на нас с Максимом обращать внимание, тоже. Я взрослела, бунтовала, отстаивала свои границы, а потом и вовсе ушла в такой внутренний раздрай, который меня повел по кривой дорожке.

Мамина записка о смерти Олега, 1998 г.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: Неправильное и скверное решение