Поговорим о странностях любви

Быть самим собой мне уже надоело, быть томим тобой я еще не умею. Вишу между двух этих инфраструктур, как сказал бы Брокгауз Ефрону, если хотя бы один из них знал это слово. Помнишь, ты мне как-то написала по-польски: «У нас с тобой ружница здань». Разность натур, так? Уж куда ружнее!

Пока я писал это, желтое и красное, брызнувшее с балкона, пошло полыхать до самого горизонта. Вдоль дороги, как снарядные разрывы, встали огненные тополя и клены. Осень ведет прицельный огонь по нашим позициям. А ты улетаешь.

Сколько видит глаз, желтеют листья. С деревьев ржавчина перекидывается на столбы, порыжела арматура, бетон уже подернулся мелкими осенними трещинами. Спелые лампы со столбов мягко шлепаются в передники, предусмотрительно подставленные дворниками. На улице рыжеют прохожие: сперва дети, за ними взрослые. Осень, моя любимая осень! И ты улетаешь.

Вздохнем об этом тихонько. Вздохнем глубже, и от нашего вздоха заколышется белье на балконных веревках. Вздохнем коротко: «Опять!..» Вздохнем с надеждой: «Когда же?..» Но довольно воздыханий, не то потоки горячего, почти асфальтированного воздуха, завихрившиеся от вздохов, начнут подбрасывать твой самолет вверх-вниз. Ты опять улетаешь.

Постучу по дереву, чтобы у тебя все было хорошо. От моего постукивания начнут падать на землю яблоки, орехи, груши, айва. Когда ты вернешься, мы будем объедаться ими, а твои и без того сочные и мягкие губы (как мне жаль, что ты не можешь этого почувствовать!) станут такими медовыми, что слетятся пчелы со всей округи и, заискивая, будут кружиться над тобой. А ты ехидно улыбнешься и покажешь мне язык.

Но пока ты улетаешь.

Оглянись, Ванда. Я смотрю тебе вслед. Я тебя жду!

С.

* * *

Здравствуйте, почтеннейший автор!

Это опять я, Красовский. Тот самый, за которым Вы так долго подглядываете в щелку. Вернее, в зеркало: ведь по моим предположениям я — это всего лишь слегка беллетризированный Вы.

Думаете, Вы разочаровались во мне? В себе! Мысли, чувства, опыт — все это перешло ко мне от Вас, как от старшего брата к младшему переходят куртки и штаны, из которых тот уже вырос. Наскоро подогнав их по моей фигуре, Вы теперь удивляетесь: почему они сидят на мне не так, как хотелось бы Вам? Но, расщепив себя на «альтер» и «эго», произведя, так сказать, десиамизацию духовных близнецов, Вы все же оставили за собой право судить меня и вмешиваться в мою судьбу. Перебелив на бумаге то, что не выписалось в жизни, стребовав запоздалый реванш за не полученные или не отправленные когда-то письма, переставив после ухода партнера фигуры на выигрышную позицию… Мне жаль Вас, автор! Не как собственный прообраз — как человека. Признайтесь: сколько уже лет Вы живете на проценты со своей бывшей любви? При всех выгодах этого занятия у него есть один существенный недостаток: Вы уже никогда не испытаете ни надежды, ни отчаяния.

Далее. Когдатошняя любовь, которую Вы старательно восстанавливали по остаткам ее скелета, по головешкам страсти, перестала быть Вашей собственностью. Она — наша, моя и Ванды. Вспомните: и неживое может стать живым, если в него кто-то поверит, если оно, это неживое, придуманное, заставляет радоваться или страдать.

Третье. Кто как не Вы, автор, декларировали нашу — мою, Ванды, Леры — свободу поступков? Не то чтобы я полностью поверил в эту игру, нет. От нее за версту несет литературным кокетством. И все-таки игра предполагает какие-то правила.

Но едва Вы почувствовали, что мы, Ваши герои, пытаемся по-своему распорядиться обозначенной для нас свободой, то стали отнимать ее. Сперва исподволь, уговаривая одних отказаться от своих сумасбродств, другим же, наоборот, советуя действовать более решительно. В общем, соответствовать Вашим первоначальным замыслам. Наконец, поняв бесплодность увещеваний, Вы начисто лишили нас возможности выбора.

Зачем анализировать то, чему бесполезно сопротивляться? Что бы я ни вздумал написать Ванде, Вы преспокойно будете водить моей рукой. Руководить. (Простите за каламбур, но я вынужден изъясняться в рамках запрограммированного Вами лексикона.)

Я понимаю, наш с Вами конфликт смахивает на отношения между микробом и ученым, наблюдающим за ним в микроскоп. По одну сторону стекла — невозможность скрыться от всевидящего ока, по другую — спокойные эксперименты. Например, Вы вдруг решили изъять письма Ванды. Теперь о ней можно судить только по моим письмам, по отраженному свету, а там, наверно, такая женщина-вамп! Но вы-то, Вы же знаете, до чего она…

Вы не слушаете? Ах, да: микроб поучает Вас! Конечно, Вы же наш повелитель и этот, как его, демиург второго разряда. А мы всего лишь Ваше эхо, актеры Вашего бумажного театрика! Но разве актер — раб своей роли? Достаточно ему, то есть мне, выпалить в первом акте реплику из третьего — интрига расстроилась, пьесы как не бывало!