Пограничье

   — Не жалко вам времени было на такую ерунду?.. А колокольчики, что ж… Они колокольчики и есть. Знак луноликой Койольшауки. Вы не подумайте, господин Эро, моя семья к жертвоприношениям не имеет никакого отношения, да и бабка не была никогда ортодоксом…

   Запоздалый страх полоснул по нервам, и старший следователь испуганно прижал к груди амулет, который носил под одеждой, не снимая.

   — Блинов! — начальник раздраженно хлопнул себя ладонью по бедру. — Колокольчики!

   — Простите. Говорят, богиня может убивать взглядом.

   — Как василиск, что ли?..

   Эро криво усмехнулся, но споткнувшись о мрачный взгляд подчиненного, поспешил извиниться.

   — Не как василиск. Она так прекрасна, что смертный умирает от ужаса ее красоты. И умирая, плачет от восторга. И если этот восторг искренен — то слезы эти превращаются в капли прозрачного янтаря, а если неискренен, то… — Тимофей сглотнул. — В общем, не остается от тела следов.

   Умирает от ужаса красоты, значит. Красиво, но нелогично и вообще бессмысленно. И ничем не поможет в следствии.

   — А испугались-то вы почему? — Пауль начал раздражаться, понимая, что разговор завел куда-то совсем уж не в ту степь. Да и вообще, вся эта теологическая беседа над телом мертвого пса выглядела как-то странно, словно отрывок безумного сна, но никак не часть действительности.

   — А потому, что все это сказки. Ну, про слезы и остальное… в стиле «Мифов степных волков»… — Блинов доверительно наклонился к начальнику и прошептал:

   — Не слезы это вовсе, а знак того, что здесь был оборотень. Очень сильный. Возможно, с каплей божественной крови. И либо он подбросил этот янтарь, — кивок на начальственный карман, — с тем, чтобы вызвать панику у местных, которые во все эти сказки верят, — покраснел, понимая, что и сам в них верит, что бы он тут сейчас ни пытался доказать, — либо это следы праведного гнева богини, и появились здесь по воле Койольшауки.

   Эро удивленно приоткрыл рот, а Тимофей быстро, словно начальник собирался его перебить или остановить, прошептал:

   — У волков все боги кровавые, но Койольшауки — мать всего сущего, она самая ужасная. И уж если ее колокольчик упал на землю, жди моря крови. Простите, господин Эро, я человек не суеверный, но вот это, — широким жестом обвел двор, захватив дом, сарай и обломки будки, остановив указательный палец напротив кармана, в котором Пауль спрятал янтарный камушек, — это меня пугает. Еще раз прошу прощения.

   Старший следователь круто развернулся и поспешил по дорожке в сторону осиротевших без калитки ворот, тихонько бормоча:

   — В руке моей пучок сонной травы.

   Я бегу по молочной реке к тебе, о богиня!

   Мои ноги быстры, словно ветер,

   Мое сердце открыто для жизни!

   Не лиши меня радости мысли…

   Не звони в колокольчики смерти, о богиня!

   Койольшауки, я твоя безымянная тень…

   Сон и сном-то назвать было нельзя. Так, временное помутнение сознания и никакого отдыха. Но я и этому забвению была рада, потому что веселая и жизнерадостная Оливка в последние тридцать семь с половиной часов вела себя как маленький гнусный монстр. Она хватала Зойку за уши и плакала, швыряла в меня моими же бусами и рыдала, плевалась молоком, сто раз сходила по большому в пеленки, пыталась съесть жуткого черного жука в хрустящем панцире и снова плакала, когда я не позволила ей это сделать.

   Короче, я абсолютно выбилась из сил, а приобретенный опыт уверил меня в следующем.

   Первое. Все мужики предатели. И Павлик Эро — главный из них. Бросил меня одну с этим маленьким чудовищем!

   Второе. У меня никогда не будет детей. Нет, детки славные. В принципе. И особенно, когда чужие и не навсегда.

   Третье. Юлка героиня! Ей надо медаль выдать. Я тут от одной с ума схожу. А у нее их четверо!!!! Все мальчики — кошмар! — и трое из них близнецы.

   Парадоксально, но после мыслей о Юлке Ясневской мне полегчало. Все-таки есть под луной человек, которому хуже, чем мне.

   С этой приятной мыслью я и провалилась в яму сна, чтобы вылететь из нее через непростительно короткий отрезок времени, словно пробка из бутылки шампанского, потому что кто-то навалился мне на грудь страшным грузом и, дыша в лицо рыбой и кислым молоком, потребовал:

   — Да проснись же, наказание мое! Уходить отсюда надо! Срочно!

   Афиноген почти не изменился с нашей последней встречи. Он по-прежнему был пушист, рыж и толст — последнее я ощущала с, прямо скажем, болезненной отчетливостью — и отличался от себя прежнего только тем, что на голове у него появилась парочка маленьких симпатичных рожек.

   — Афиногенушка, дай поспать, а? — попросила я, ощущая себя жалкой и немощной, закрыла глаза и попыталась спрятать голову под подушку.

   — С-с-с-сонья, — просвистел он страшным голосом, — я не шучу.

   — А я что, по-твоему, смеюсь? И слезь с меня, чудовище!

   Спихнула котяру на пол и села на кровати.

   — Черт! До чего же спать хочется!

   — Выспишься у эльфов. Да шевелись ты, проклятье! Меня из-за тебя на второй... Ты куда собралась?

   — В ванную. Надо же мне себя в порядок привести...

   — В порядок?.. — Оливкин хранитель задохнулся от возмущения, но когда я потянула на себя дверь в коридор, Все-таки нашел в себе силы, чтобы произнести: