Пограничники Берии. «Зеленоголовых в плен не брать!»

Белорус, как всегда, говорил прямо, что думал. Слово «окружение» двадцать второго июня еще не приобрело тот страшный смысл обреченности и предчувствия гибели многих людей, как это будет позже.

Большинство верили, что немецкие войска не сегодня так завтра остановят, отбросят. Иного быть не может. Все видели фотографии парадов на Красной площади: колонны танков, тяжелую артиллерию, пролетающие самолеты. Вся эта мощь никуда не исчезла и непременно обрушится на врага.

– Немецкие бомбардировщики, судя по всему, уже на десятки километров проникли, – продолжал сержант Грицевич. – Я по номерам определил, они тем же путем с бомбежки возвращаются. И все целые-невредимые.

Слишком откровенные высказывания простого и смелого бойца были сейчас лишними. Журавлев понимал все это и сам.

– Ладно, Василь. У нас свой долг, и мы его выполним.

Прозвучало с излишним пафосом, как на партсобрании. Капитан смутился и хлопнул Грицевича по плечу:

– Все будет нормально. Ряшку фрицам мы начистили. Полезут на рожон, снова начистим.

Белорус смотрел на Журавлева внимательными серыми глазами. В этом взгляде отсутствовали деланая бодрость и желание подстроиться под командира. Он словно хотел сказать: «Не все так просто, как думали раньше. Война идет уже несколько часов, однако мощных ответных ударов что-то не слыхать».

А немцы снова лезть на рожон не торопились. Подвезли два легких 50-миллиметровых миномета, затем 37-миллиметровую пушку. Начался методичный обстрел позиций.

Через час горело здание заставы, обрушился дзот, из которого едва успел выбраться пулеметный расчет. Разбило один из «дегтяревых». Но хуже всего, небольшие мины размером с переспелый огурец стали влетать в траншею и узкие укрытия.

Снова гибли люди. Ранения от многочисленных осколков были тяжелые. Перебинтованных до половины туловища бойцов укладывали в ряд. Смотрелись они как жуткие коконы. Люди страдали от невыносимой боли, кое-как помогал спирт. Тяжелораненые закрывали глаза и погружались в забытье. Некоторые уже не просыпались.

Минометы били из окопов с расстояния четырехсот метров, достать расчеты было трудно. Пулеметчики выкатили «максим» на бугор, заставили вражеские расчеты затаиться и прекратить огонь. Кто-то был убит пулями, пробившими бруствер.

Но 37-миллиметровая пушка вскоре достала «максим», хотя бойцы постоянно меняли позиции. Взрыв подбросил искореженный пулемет, командир расчета погиб.

Двое метких стрелков под началом снайпера Грицевича вскарабкались на деревья. Тоже сумели на какое-то время заставить минометы замолчать. Но несколько МГ-34 и станковый МГ-08 еще кайзеровского образца убили одного и тяжело ранили другого стрелка.

Василий Грицевич, рискуя, вел огонь с полуразбитой сторожевой вышки и послал довольно точно несколько пуль. Его прикрывал дым горящего здания. Немцы быстро разглядели снайпера, прижали пулеметным огнем, а затем всадили в вышку несколько снарядов.

Один из них прошел в метре над головой, перебил стойку, на которой держалась крыша, но взорвался с запозданием, что спасло Грицевича. Он уже катился вниз по разбитой лестнице, когда следующий осколочно-фугасный снаряд разнес деревянную коробку и обрушил на Грицевича груду обломков. Василь получил сильный удар по голове и плечу, отбежал в сторону, прижимая к себе винтовку с оптикой, и с полчаса отлеживался, приходя в себя.

Журавлев впервые ощутил беспомощность, в которой никому бы не признался. Оставаться здесь дальше под непрерывным обстрелом и ждать, когда застава погибнет? Но и отходить без приказа капитан не имел права. Чтобы уменьшить потери, он приказал сержантам укрывать людей во время обстрела в подвалах оружейного и продовольственного склада, а в траншеях оставить дежурных наблюдателей. Вместе с ними какое-то время оставался политрук Зелинский.

Он был осторожным человеком и без нужды не высовывался. Когда ручной пулеметчик открыл огонь по перемещавшимся немецким солдатам, политрук высунулся, чтобы посмотреть. Взорвавшаяся неподалеку мина оглушила его, изорвала мелкими осколками верх фуражки.

Журавлев, подбежавший к нему, дал пару очередей из автомата, затем взглянул на съежившегося в углу политрука. В руках тот растерянно мял продырявленную фуражку.

– Иди к раненым, – сказал начальник заставы. – Да брось ты ее, не надевай. Нечего людей пугать, старшина новую даст. Отлежись. Когда надо, вызову.

Сержанты Мальцев и Колчин, переходя с места на место, вели огонь. Меняя диск ручного пулемета, Николай спросил Журавлева:

– Сколько времени, товарищ капитан?

– Не высовывайся, – машинально ответил начальник заставы и глянул на часы. – Четверть первого.

Это был самый длинный день в году. Сегодня он казался бесконечным.

Глава 4 Самый длинный день

Ездовой спешил. Жена начальника заставы Вера Журавлева с трудом поспевала за повозкой, где лежали четверо тяжелораненых. На колдобинах колеса подкидывало. Тряска приводила людей в сознание, заставляя стонать от боли. У пограничника с простреленной грудью пошла горлом кровь. Его перевернули лицом вниз, чтобы не захлебнулся.