Пограничные были

— Обильно тут кровушки нашей пограничной пролито, — сказал капитан Клюкин и спросил: — До старой заставы далеко еще топать?

— Три километра, товарищ капитан. А точнее — три тысячи двести метров... Только ведь нет ее, прежней заставы, — только место, где была, да головешки...

И все эти три тысячи двести метров старшина Смирнов не умолкал, хриплым скорбным голосом называл: тут погиб такой-то боец, тут сложил голову такой-то сержант. И к каждой новой фамилии прибавлял:«Орел был парень» или «Бесстрашный, какие редко встречаются». И заканчивал торопливой скороговоркой:

— Когда обоснуемся на месте, подробнее расскажу.

Наконец поднялись на вершину островка этого, в изобилии утыканного черными обломанными зубьями горелых сосен, и старшина Смирнов объявил:

— А вот и наша застава!

Он указал рукой перед собой на густой сосновый бор. Никакой заставы там не было видно. Лишь высокий сарай торчал перед опушкой леса. Старшина обрадовался ему, как давнишнему знакомому:

— Смотри ты — уцелел!..

Недолго порадовала хорошая дорога — снова потянулась болотная хлябь, снова с противным писком зачавкало под ногами. Но теперь колонна двигалась веселее, кучнее, будто сил прибавилось у пограничников. Старшина Смирнов, по-прежнему шагавший впереди, остановился, подождал капитана Клюкина:

— Разрешите, я вырвусь вперед с кем-нибудь из солдат? Как бы в головной дозор.

— Смысл?

— Я бы успел в одно место сбегать, пока застава двигается. Я очень прошу вас, товарищ капитан!

— При чем тут — очень прошу? Надо яснее выражаться, товарищ старшина, и убедительнее.

— Скажу яснее. В полукилометре от старой заставы, недалеко от линейки, мы с Яценкой, был такой у нас боец, мой второй номер, мы с ним укрыли наш погранзнак... Я не задержу вас, вот увидите!

— Я бы отпустил, — сказал капитан Ипатов. — Я бы разрешил, Сергей Иванович.

— И я не запрещаю, — ответил капитан Клюкин. — Рядовой Васильев, есть у вас еще силенки? Назначаю в головной дозор. Пойдете со старшиной...

Но недалеко ушел головной дозор.

Когда колонна заставы подошла к опушке соснового бора, навстречу вышла группа незнакомых офицеров-пехотинцев. Впереди размашисто шагал совершенно юный капитан в лихо сдвинутой на затылок фуражке, несмотря на то что теперь уже с неба не просто моросило, а секло мелким косым дождиком с ветром.

— Точность — вежливость королей! — звонким голосом крикнул капитан-пехотинец. — Вот что значит — погранвойска! Точненько прибыли, даже раньше срока на целых полчаса. — Представился: — Командир батальона капитан Парамошкин.

Когда первое знакомство состоялось, капитан Парамошкин как бы между прочим сообщил:

— Тут мои орлы двух воинов задержали — старшину и рядового, направлялись к границе. Старшина назвался вашим. Очень нервный товарищ. Но я имею от вышестоящего начальства строгие инструкции: к линии госграницы никого не допускать. Тем более неизвестных. Мало ли что — государственная граница все-таки. — И скомандовал: — Сержант Костенко, приведите задержанных.

Задержанных привели. Старшина Смирнов и рядовой Васильев были без вещмешков и без оружия. А чего не мог ожидать капитан Клюкин, так вот этого — по обветренным щекам старшины Смирнова текли слезы.

— Этот нервный старшина, как вы изволили выразиться, товарищ капитан, — начал официально Клюкин и кашлянул, отгоняя вдруг подступивший к горлу комок. — Старшина Смирнов — единственный, кто уцелел из той заставы, что полегла тут в сорок первом.

Капитан Парамошкин смутился:

— Кто бы мог знать? Тем более — не докладывал... Ты уж извини, дорогой старшина... Сержант Костенко, вернуть оружие!

И он сам подал задержанным оружие, смущенно пожал руку старшине:

— Извини — служба, приказ выполняли. И ты бы на нашем месте так поступил.

— Идите, старшина, делайте с Васильевым свое дело. За полчаса обернетесь? Ну и ладно. — Капитан Клюкин еще не унял своего волнения, говорил сипловатым, как бы перехваченным, голосом. — Посмотрите по пути следования, не сохранились ли клади на дозорных тропах.

— Есть! Пошли, Никита.

На заставе все, кроме офицеров и командира отделения старшего сержанта Селюшкина, называли его по имени — Никита. И это не было проявлением какого-то панибратства. Щупленький, востроносенький, он только по военной форме был солдат, а так смахивал больше на подростка, несмотря на свои девятнадцать лет.

Выжил он в первую и самую лютую ленинградскую блокадную зиму чудом — спасибо ремесленному училищу и заводу, конечно. Один за одним поумирали все родные — деды и бабки с обеих сторон, родители, младшие брат и сестра. А он, Никита, остался жить, пусть и заморышем с виду.

Не только жить остался, но даже в пограничные войска угодил к концу 1943 года, к этим много повидавшим на своем веку усачам, каждый из которых прошел через такие испытания и лишения, повидал столько крови и смертей, что пережитого только одним из них с лихвой хватило бы разбавить на иной взвод, несколько раз побывавший в боях...