Погребенные

Окна моей новой маленькой спальни выходили на соседний дом, а бутик с чистой примерочной в последний раз я посещала месяцев шесть тому назад. Несчастная сумка из старой коллекции Диор, перекинутая через плечо, служила грустным напоминанием о былой роскоши. Смотрелось убого, когда я спускалась в метро, теряясь в толпе простых смертных, но с этим маленьким капризом расстаться было труднее всего.

Мама стояла на кухне в плену у грязной посуды. Посудомоечной машины, не говоря уже о горничной, у нас не имелось.

– Сказали, что перезвонят, – хмыкнула я, скручивая тёмные волосы в пучок на голове.

От парижского флёра матери мне достался лишь тонкий нос с лёгкой горбинкой. Всем остальным, вплоть до жёстких чёрных волос на ногах, я была обязана восточным корням покойного отца. Эх, знали бы эти корни, во сколько мне обошёлся полный курс лазерной эпиляции…

– Конечно перезвонят, minou[2]. Ты ведь свободно владеешь пятью языками, – улыбнулась мама, которая вряд ли знала настоящий перевод фразы, произнесённой с натянутой улыбкой в конце рабочего дня после прослушивания тридцати кандидатов. «Мы вам перезвоним» – обычно означало «Вали отсюда, да поскорее».

– А ещё окончила Сорбонну, но это не помешало всем остальным отказать мне.

Плюхнувшись на скрипучий деревянный стул, я несколько раз дёрнула себя за края рубашки на груди дабы устроить вспотевшей, пережатой лифчиком груди мини-проветривание.

Париж плавился от аномальной жары, опередившей обычный график и сошедшей на город ещё в начале мая. Единственный в квартире вентилятор гудел так, что закладывало уши, и не сказать, чтобы исправно, но раздувал волосы хлопотавшей у плиты Агаты Ришар. До меня блаженная прохлада просто не дотягивалась.

– Нет опыта работы? Ну что за чушь!

Неуклюже взявшись за нож, мама принялась кривыми кусками нарезать порей. Когда она облизала пальцы, испачканные рыбными ошмётками, меня передёрнуло. Её нездоровая любовь к сырой рыбе пугала, но, к счастью, не передалась мне по наследству вместе с уродливым родимым пятном на копчике.

Уставившись на свои обгрызенные ногти, я ковырнула заусенцы. Руки выглядели неопрятно и отлично описывали состояние, в котором я находилась последние месяцы. Но так было всё же лучше, чем на маникюре у азиаток в китайском квартале. В прошлый раз мне чуть не отрезали мизинец, а вонь из того переулка до сих пор преследовала меня в кошмарах.

– А у тебя как дела? Звонила в контору, которую я тебе подыскала?

– Не звонила, – фыркнула мама, пытаясь открутить крышку от литровой заначки с морской солью. Обладательница слабых рук, созданных лишь для того, чтобы с гордостью носить на тонких пальцах бриллианты, от перенапряжения покрылась красными пятнами. Я бы ей помогла, если бы сама лишь в прошлом месяце не научилась пользоваться кухонным ножом и без стонов тащить на второй этаж пакеты с едой.

– И хватит пытаться найти мне работу в качестве прислуги.

– Учительница младших классов – не прислуга.

– Поверь, minou, женщина, пытающаяся чему-то обучить семилетних детей – самая настоящая прислуга.

– Ты это поняла до того, как получила диплом, или после?

– После. – Хитро улыбнувшись, она сдула со лба пшеничный локон. К слову, он сливался с атомно-жёлтым фасадом кухни в стиле, который в начале двухтысячных именовали модерном или, как я любила это называть, «хочется выколоть себе глаза». – После того, как познакомилась с твоим отцом.

– Тогда тебе придётся продать что-то из своих вещей. Ты всё равно неделями не выходишь из квартиры.

Семейный бюджет… заметно просел, и единственным доходом оставались деньги от сдачи маленького домика в Тулузе. Всё остальное имущество семейства Ришар было продано для уплаты долгов.

Маму это сильно подкосило. Она только начала есть и разговаривать, когда через месяц после смерти отца на порог двухэтажной квартиры в самом центре Парижа нагрянули приставы. Переезд на улицу занял всего ничего: за какие-то пять дней из богатой наследницы я превратилась в бомжа.

– Не дождёшься, minou. Агата Ришар не будет продавать свои вещи.

– Ришар, Ришар. – Закатив глаза, я подпёрла рукой подбородок и с грустью уставилась на серость за деревянным окном. Там всегда было серо, даже когда на улице на самом деле ярко светило солнце. Старая пятиэтажная постройка смыкалась расписанной граффити аркой. Окна всех комнат в квартире, за исключением маминой спальни, выходили во внутренний дворик, куда не доставали ни солнечные лучи, ни надежды на светлое будущее. – Ты так гордо произносишь нашу фамилию, словно она до сих пор что-то значит.

Мама смешно подбоченилась, демонстрируя длинную шею в обрамлении золотистых локонов. Чистокровная Франция – так она себя называла. И так выглядела даже несмотря на то, что родилась не в самой благополучной семье, о которой не особо любила говорить.