Пой, скворушка, пой

- Это как то исть - не управился?

- А так - дюже много зачерпнул, ну и... это... не донес. Толика вон облил и себя тоже, дел-ловой.

- А ты куда глядел? Я как вам сказывал - не беситься чтоб, а путем!..

- Да не бесились мы, а говорю ж, не управился просто... за ними уследишь, за шнурками!

- А я вот управлюсь!.. - мать отвесила старшему подзатыльник, нешуточный, и тот набычился строптиво, замолчал. - Оглоеды! А ну-кась, показуй, што там... да не ревите, погодь, щасик глянем!..

Не понять было, кому она сказала это; а Катерина кинулась к своему, и таким несчастным сразу, горьким стало лицо, в такую сиротскую скобку обиженную сдернулись, как у девочки, губы ее дрожащие, что ворохнулось все в нем, и Василий подшагнул, на корточки тоже присел перед мальчишкой, сказал бодро, как мог:

- Ничего-ничего, брат... больней не будет. Ты ж мужик. В школу ходишь небось? - Тот кивнул, на него глядя страдальческими глазами большими, а не на мать, от него ожидая помощи. - Ну, вот видишь... Так, повернись-ка... о-о, да это поправимо дело! - И вроде как пошутил, ко всем Лоскутовым обернувшись: - Вы не весь еще гусиный жир-то схарчили?

- Да уж несу...

Сам смазал ему, не жалея жира, ошпаренное плечо худенькое, бок и лопатку - нет, не кипятком была вода, быстро пройдет. Помазали коленки и тугой живот и виновнику, рыжему ровеснику его и бутузу Петьке, какой и не думал плакать, только сопел сердито, исподлобья глядя, и на материнское: "что, припекло?" - буркнул:

- Подумаешь...

И получил подзатыльник тоже - для виду, впрочем, щадящий. Но выраженье это - растерянности, убитости - все не сходило с осунувшегося враз лица Катерины, и Василий сказал еще раз:

- Да ничего, заживет скоро... ну, облезет малость если - как от загару. Главное, смазать сразу...

-Учены будут вдругораз, - скрипел голосом Федька, - а то уж настырны больно, люди жалуются, смелы... петух не клевал еще! Дожили, нас уж на селе счуняют*... Чтоб мне по-людски со всеми - поняли?!

- Я вот их завтра припрягу, - веско добавила и Маринка, - картовку перебирать. Цельный у меня день у погреба будуть...

А Катерина домой засобиралась, сына одевать стала, озираясь потерянно как-то и одиноко, словно боясь что-то забыть здесь; и тогда он, запнувшись несколько, предложил:

- Уж не знаю, как... проводить вас, может?

- Ну что ты, Вась, - глянула, улыбнулась она ему наконец, жалко и благодарно... вот-вот заплачет, все казалось ему. - Дойдем. Уж как-то ныне получилось так...

- Бывает... и хуже бывает, это-то еще... - утешил, называется, - а как, чем еще в жизни дурной этой, какая злобней, беспощадней всего к слабым именно, каких и обижать-то грех? Сильный упрется еще, огрызнется, что-то да отвоюет - а эти?.. Живодерня, а не жизнь. - Как оно, Толь, - поменьше болит?

- Меньше, - серьезно сказал тот, поднял темные и по-взрослому пристальные глаза - отцовские, должно быть; и уже знающе добавил: - Это сразки больно, а потом... Потом ничего.

- Ничего, - согласился и он, вздохнув невольно. - Жить, значит, можно? - Толик, уже от порога, кивнул. - Можно. Только чесаться когда начнет - ты не трогай... Не расчесывай, ладно? А то еще хуже.

- Ага.

- Лихом не поминайте, - проводила их через сенцы, свет включила Маринка. - Вот ить кто ж ё знал-то? На всяко не накрестишься...

Вышли и они под стемневшее, звездной хрупкой солью проступившее небо, закурили наконец.

- Бедно живет, небось?

- Да куда уж бедней... - сразу понял Федька, затянулся с придыхом, высветив себя, будто на добрых два десятка лет постаревшего... на добрых? Не ждать добрых. - Ну, что она здеся, на медпункте? Не деньги - слезы, и тех по полгода не видит. А и его уж прихлопнуть собрались, еле отстояли пока... в ум не приму, откудова оно, паскудство такое, берется? Это ж на любой пустяшный укол - аж за десять верст, в центральный! Да старикам, да зимою...

- А из нас лезет, откуда еще. От нас, Федь.

- От меня, что ль?

- И от тебя. Пока кулаком не стукнем - так и будут над нами измываться...

Тело раздышалось в ночной свежести, будто вбирало в себя ее про запас, и продлить хотелось роздых этот, поламывающую в костях усталость тоже, истомиться ею - хоть для того, чтобы попытаться уснуть сразу. Поворошил еще исходящее тонким белесым дымком, расцветшее рдяными во тьме углями кострище; долго стоял над ним, опершись на вилы, глядел наверх, на скатывающийся за приречные ветлы туманно-неровный, словно бы вихляющийся обод Млечного пути... колесо, да, и не то ли самое?

Не то, а лишь отраженье слабое, может, зыбкое следа его здесь, на дне существованья, - его, катящегося напролом по живому, по душам неисчислимым, стирая в пыль их и рассеивая, возвращая туда, ввысь, откуда посланы они были повелительной чьей-то рукою... Недостойной их оказалась жизнь, беспощадная и несмысленная, не знающая о низменности и грязи своей, и весь этот мир тоже, даже и не пытающийся чем-то большим быть, чем просто механизмом равнодушным, в каком и зло-то само - как горючее и смазка заодно, и зачем душа ему, души наши? Изувечит бессмысленно и выбросит из себя... куда? К Нему опять?