Пояс неверности. Роман втроем

— Один мой приятель, звать Валерий, в Америке со своим именем намаялся, никто Valeri мужиком не представляет. Уж ему и образцы прокладок присылали, и кремы для декольте, и в женские сообщества зовут… Когда он принимал гражданство, то укоротил имя до Val, но тоже мало помогает… Если честно.

— Да ладно, — сказала независимо Саша, она так и сидела на корточках и ведь не устала нисколько.

— Да ладно, — повторила она, — мне вообще насрать, как меня кличут. В Париже задолбали называть Сашя, ну, у них так положено, ударять на последний слог… А мне по барабану. В Германовке Санди придумали. Я сначала чуть не опупела. Что за канареечное имя! Потом ничего, привыкла. Санди, блин… Это не имя! Это хуйня какая-то…

Любимый с Лешей немедленно выпили. Саша расхохоталась надолго. Потом объяснила:

— Да анекдот вспомнила. Про хуйню. Расскажу сейчас.

Барыня выдохнула, может быть, хотела попросить не рассказывать анекдотов про хуйню, но промолчала. Сынок взял ее чашку и добавил туда добрую толику виски, прямо в чай.

— Как-то раз мальчик нашел в лесу раненого ежика. Всю зиму за ним ухаживал. Мазал больное место мазью, кормил из ложечки. А когда наступила весна, ежик залез на подоконник и улетел. Мальчик почесал лоб и сказан «Это не ежик, это хуйня какая-то!» — рассказала обещанный анекдот Саша и снова принялась смеяться.

Ну вот, дорогой мой дневничок, так мы и беседовали, пока Леша не сказал, что приносит извинения, но он здорово устал, и хотел бы отправиться спать. Барыня вскочила, начала что-то быстро говорить про постельное белье, побежала вон. Наверное, вынимать из шкафа и стелить. Леша вышел за ней, Саша со странным скрипом туловища поднялась и удалилась тоже, мы с Любимым остались наедине. Он не смотрел на меня, перекатывал в ладонях стеклянный бокал, я подумала, что надо что-то сказать, и сказала:

— Ты, что ли, похудел.

— И возмужал, — ухмыльнулся он, все так же глядя в сторону.

Потом повернулся к столу, налил себе виски и выпил безо всякого льда. Вытер губы бумажной салфеткой в выпуклые цветочки:

— Я никогда и не сомневался, что ты маленькая жадная сука, — сказал спокойно, — эм жэ эс.

Я заплакала от обиды и чего-то такого, другого. Получается, все то время, что я его любила, мечтала о встречах, ждала звонков, — он все это время считал меня жадной сукой?! Маленькой.

— Чего рыдаешь, — спросил он опять спокойно и без всякого выражения, — погоди рыдать-то, зрителей пока нет… Сейчас старуха придет, и уж тогда…

Я сквозь рыдания выкрикнула:

— Она не старуха!

— Кино, — покивал головой Любимый, — классика жанра. «Статистика, Новосельцев, это наука, она не терпит приблизительности…»

И тут он смял салфетку и кинул в меня. Просто швырнул. А салфетка не долетела, она же бумажная. Салфетка в полете расправилась и спланировала на Барынин пол из рыжей плитки. Какого-то черта мне понадобилось, дорогой дневничок, радостно засмеяться и сказать:

— Недолет!

И тогда Любимый просто рассвирепел. Он схватил свой стакан, в нем даже немного плескалось еще ценного алкоголя, и запустил мне в голову. Я как-то додумалась уклониться, стакан просто разбился об стену и засыпал меня осколками, их было много. Порезалось плечо, и чуть ниже рука порезалась тоже. Я растерялась, я жутко боюсь крови и всего такого и, если у меня берут какие-то анализы, зажмуриваю всегда глаза изо всех сил. А тут рука, и еще — ужас! — целый кусок стекла торчал чуть повыше локтя. Наверное, это меня окончательно добило, потому что дальше я ничего не помню.

Вот этот стеклянный оковалок в собственном теле — а потом ничего. Потом — помню уже Барынин кабинет, себя на диване, рядом Леша стоит и улыбается.

— Доктора вызывали? — спрашивает.

А потом робко, как не у себя дома, зашла Барыня, она взяла сына за руку и спросила, будто меня тут как бы и нет:

— Ну, она в порядке?

— В полном, — весело ответил Леша, — в полном…

Подмигнул мне и вышел. И вот тогда Барыня меня удивила. Она вытащила из кармана джинсов эти самые ключи с брелоком-сердечком и протянула мне:

— Знаешь, я буду ближайшие дни довольно занята… Двадцать второго открытие рождественской выставки, у меня масса заказов подвисло… Ну, ты помнишь.

Я кивнула. Помнила.

— И я вовсе не хочу, чтобы ты сидела с утра до вечера взаперти. Тебе надо двигаться, дышать. Алеша сказал, давление у тебя низкое очень. В общем, освой, пожалуйста, ключи… Для мобильности и свободы передвижения…

Я тупо молчала, потому что не знала, что сказать. Она тоже, наверное, не знала. Резко встала, погладила меня по руке, залепленной лейкопластырем, и ушла, закрыла дверь неслышно.

А я осталась, устроилась за столом, не расставаясь с эмалевым черным сердечком брелока.

м., 29 л.

Я просто охренел. Я взбесился. Они все издеваются надо мной. Просто издеваются. Меня выставили на посмешище, и кто? Похотливая старуха и маленькая сучка, которая только и знала, что плющиться по чужим постелям! Она еще шутит надо мной. Недолет! Я знаю, что она имеет в виду. Я — недолетчик. Недо-Сент-Экзюпери, мать его. Недописатель, недожурналист. Недомужик.