Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе

Умонастроение эпохи, духовный климат в течение веков незаметно преображаются, к 15–16 векам духовная власть медленно и плавно перетекает к иным авторитетам. Человек уже не так прочно прикрепляется к какой-либо корпорации, он «отвязывается» от своего места, постепенно возлагая на собственные плечи ответственность за свои поступки, становясь, по выражению Сервантеса, «сыном своих дел». Таких «сыновей своих дел», «ничьих людей» — политических изгнанников, бродячих монахов, путешествующих купцов, учителей всего на свете, поэтов, наемных солдат, ищущих себе применения, и т. д. — делается все больше. Средневековый образ мира как духовной вертикали бледнеет, традиционалистские установки на духовную тотальность истощаются, их изнутри начинает взламывать стремление к разнообразию. Человеческие ум и внимание все больше сосредотачиваются на «необщем выражении лица», на индивидуальной неповторимости. Любопытство к превратностям судьбы, столь характерное для эпоса и воплотившееся в эпической литературе в образе дороги как месте реализации сюжета, месте, где что только не случается, независимо от того, реальная ли это земная дорога или путь духовный, начинает постепенно дополняться интересом к душевным состояниям и внутренним конфликтам. Рядом с твердым и устойчивым миром вещей медленно и постепенно возникает осознаваемый мир переживаний, прерывистый и текучий внутренний мир человека, который был всегда, но словно бы и не был, потому что только сейчас человек начинает отдавать себе в нем отчет. И с этой поры — особенно после изобретения Гуттенбергом в 1440 году печатного станка — чтение превращается в частное занятие человека, ощутившего себя не корпоративным, а частным человеком. Именно смене духовных ориентиров и модификации читательских потребностей обязаны своим преображением литературные формы. При этом считается, что именно испано-португальский рыцарский роман стал первым приватным чтением не избранного круга людей, например, итальянских гуманистов, а самых широких и разных слоев населения; оно, население, впервые намеренно погрузилось в переживание воображаемых и недостоверных смыслов, в созерцание чудесных картинок, которые — непонятно как — проясняли собственную личную ситуацию и, несмотря на прискорбный случай с Дон Кихотом, все же были призваны не лишать душевного равновесия, а восстанавливать его. Но это уже было существенно другое чтение совсем другой книги.

Итак, больше всего в Испании 16 века читались рыцарские романы. Как правило, в основе этих романов лежали сюжеты существующих или утраченных эпических поэм. Испанский исследователь Марселино Менендес Пелайо считал, что рыцарский роман в Испании 16 века не был в прямом смысле национальным продуктом, но скорее поздней экзотической прививкой с французского древа, успешно принявшейся благодаря совокупности случайных (и добавим от себя — совсем неслучайных) обстоятельств. Прошло целых двести лет с той поры как во Франции отцвел рыцарский роман, когда в таких, ориентированных на французский бретонский цикл, на Тристана и Ланселота, романах, как Амадис Гальский, Тирант Белый, Пальмерин Английский, рыцарский роман в Испании вдруг не только наново произрос, но, в свою очередь, навязал Европе собственный стиль. И длилось это запоздалое цветение еще сто лет.

Структурное сходство поздних рыцарских романов, наличие у них устойчивых жанровых показателей избавляет от необходимости по отдельности описывать отправленные на костер и спасенные от него в романе Сервантеса фолианты. Достаточно посмотреть, что собой представлял самый знаменитый роман, самая читаемая книга второй половины 16 века, книга, которой увлекались все: как разные сословия, так и отдельные знаменитости. Ведь, по крайней мере, св. Тереса, св. Игнатий Лойола, император Карл Пятый признавались, что в молодости потратили порядочно времени на чтение сочинения, которое благодаря своим исключительным достоинствам спаслось от костра в Дон Кихоте. Мы имеем в виду вышедшего в 1508 году в Сарагосе Амадиса Гальского.

При выходе в свет роман был заявлен не оригинальным произведением, а изданием, дополненным и исправленным около 1492 года неким Монтальво. Монтальво же, бывший членом городской управы маленького кастильского городка Медина дель Кампо, заядлым охотником и книгочеем, по-видимому, полностью написал последнюю из четырех книг Амадиса и внес существенные поправки в третью.

Вообще сюжет об Амадисе был известен уже лет за двести до сарагосской публикации, он возник как раз в эпоху процветания классического рыцарского романа. О его популярности свидетельствует забавный факт: на территории севильского университета в изножье надгробного памятника некоему магистру ордена Святого Иакова, похороненному почти за сто лет до выхода книги Монтальво, покоятся и останки его пса: надгробие воспроизводит ошейник с выгравированным на нем именем Амадис.