Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Жуковский сказывал, что он говорил очень долго с Ка<териной> Ми<хайловной> о тебе, сказывал, что она спрашивала его, надеется ли он, чтоб через два года ты не переменился. Я говорил ему, чтоб он уверил ее, что ты во всю жизнь не переменишься, и признаюсь тебе (только не осердись) сам тотчас же почувствовал, что сказал неправду. Где твоя Луиза – твоя Санд<унова>? Впрочем, ты не виноват! И мне думается, что в таком случае позволительно очень менять хорошее на прекрасное.

Но, брат, не ослепляешься ли ты? Не воображение ли представляет тебе это прекрасным? – виноват! виноват! Я вспомнил, что ты просил Жук<овского>, чтоб он старался не выводить тебя из заблуждения, и мне не хочется, чтобы ты сердился на меня. Я их милости не имею чести знать – и потому, может быть, я сам в заблуждении. Но естьли говорить правду, я бы лучше желал, чтоб ты больше полюбил Анн. и даже бы же… точки, точки спасительные! То-то бы брат, славно! Право, мне кажется, что она гораздо добрее и Александр уверяет, что она гораздо скорее может решиться ехать к Вар<варе> Ми<хайловне>, нежели та, а ведь это, брат, не шутка! Нутка по рукам! Да честным пирком и за… (50: 41 об.)

Упоминание о былой влюбленности не могло особо задеть Андрея Ивановича – подобным увлечениям положено было рассеиваться с приходом великой любви. Куда более болезненным для него должно было быть сравнение двух сестер, полностью совпадавшее с его собственными чувствами. На протяжении нескольких лет они с Кайсаровым постигали науку смотреть на мир одними глазами, и теперь Кайсаров сумел проникнуть в тайны его сердца. Андрей Иванович так и не признался в этом ближайшему другу. Вместо этого он поручил Жуковскому показывать его письма Андрею Сергеевичу. 9 декабря, в тот самый день, когда Екатерина Михайловна благодарила Тургенева за письма, Кайсаров также делился с ним своими впечатлениями:

Во французском видел, что ты хочешь постараться через два года приехать в Москву, а в русском видел, что мысль о ней сделалась способностью души твоей. Я говорил Жуков<скому>, что я бы желал, чтобы ты чаще больше думал о ней, ты был бы веселее. Он с этим согласен (50: 50 об.).

Чтение писем не только не приблизило его к пониманию переживаний корреспондента, но и имело прямо противоположный эффект.

Тургенев рассказывал Жуковскому о некоторых своих сомнениях и беспокойствах, хотя для этого ему приходилось в нарушение собственных правил посылать ему письма, не предназначавшиеся для глаз Екатерины Михайловны. Тем не менее он не мог позволить себе признаться собрату по поэзии, в наибольшей степени отвечавшему его идеалу прекрасной души, в том, что бездумно подал надежды девушке, сам при этом оставаясь холодным. Еще менее он мог допустить, чтобы Александр Иванович, тоже читавший письма, узнал, что старший брат расстроил его сердечное увлечение, в сущности, по недоразумению.

Тургенев мог написать Жуковскому и брату только, что «совсем лишился спокойствия» из-за мысли, «что будет, наконец, с ней, в случае неудачи, которая так возможна» (ЖРК: 387, 389), то есть если препятствия к их браку окажутся неодолимыми, но уверял их в искренности своих чувств. «Я люблю ее», – писал он, подчеркнув слово «люблю» и выдавая тем самым собственную неуверенность и усилие убедить собеседников в том, во что он сам не верил. Вопреки тому, чему учил Лафатер, Андрей Иванович также не мог быть вполне откровенен даже перед собой.