Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Мы познаем разочарование, еще не изведав наслаждений, мы еще полны желаний, но уже лишены иллюзий. Воображение богато, обильно и чудесно; существование скудно, сухо и безотрадно. Мы живем с полным сердцем в пустом мире и, ничем не насытившись, уже всем пресыщены (Шатобриан 1982: 54)[163].

В последние месяцы пребывания в Вене Тургенев сделал в дневнике отчаянное признание:

Естьли б не было меня на свете! Естьли б не было в сердце моем этих страстей, не дающих мне покою, этого самолюбия, которого я укротить не в силах, или если б я был способнее к деятельности <…> Мне представляется прошедшее, но и в нем я не жил! Мечтал о невозможном, презирал, скучал настоящим, и душа моя была в усыплении. Что пробудит ее? Теперь она то в нетерпеливом беспокойном ожидании, то в унылости и бездействии (1239: 26 об.).

Он не знал, что несоответствие воображения реальности и метания от «усыпления» души к «беспокойному ожиданию» не признак его человеческой несостоятельности, но примета новой культурной эпохи. Перенеся крушение, Рене остается жить. Именно масштаб разочарования сделал его столь интересным и для мягкосердечного Шактаса, и для сурового Сюэля, и для восхищенного читателя. Охлаждение оказалось валоризованным как примета исключительной личности.

Через несколько лет после появления «Рене» был написан роман Констана «Адольф», впервые опубликованный в 1816 году. Написанный от лица разочарованного героя, которого одна половина – «так сказать, есть зритель другой» (Констан 2006: 45)[164], он рассказывал историю человека, не сумевшего ни полюбить вверившуюся ему женщину, ни оставить ее.

Кто стал бы читать в сердце моем в ее отсутствие, тот почел бы меня соблазнителем холодным и малочувствительным. Но кто увидел бы меня близ нее, тот признал бы меня за любовного новичка, смятенного и страстного. И то, и другое суждение было бы ошибочно: нет совершенного единства в человеке, и почти никогда не бывает никто ни совсем чистосердечным, ни совсем криводушным, –

вспоминает свои былые переживания разочарованный и потерявший интерес к жизни Адольф (Там же, 45). Как писал автор в предисловии к третьему изданию, вышедшему через восемь лет после первых двух, «почти все люди», читавшие его роман, говорили ему «о себе как действующих лицах, бывавших в положении, подобном положению героя» (Там же, 36). По иронической интонации писателя видно, что его проза уже успела создать действенную эмоциональную матрицу.

В 1830-х годах эта «символическая модель чувства» найдет свое афористическое выражение в «Надписи» Баратынского:

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.

(Баратынский 2000: 113)

Новая культура переживаний сохраняла повышенные требования к единству личности и интенсивности ее душевной жизни, но допускала куда более гибкий и свободный эмоциональный режим (см.: Reddy 2001), включавший в себя и резкие переходы от жажды великих свершений и больших страстей к апатии и бездействию, и любовные отношения, протекающие на разных уровнях личной вовлеченности, и чувство вины перед «простой и невинной душой», и высокомерное удовольствие от светских развлечений, и многое другое. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать «Героя нашего времени» – пропедевтический курс по эмоциональной культуре романтизма.