Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

С. А. Рейсер показал, что треугольник физиолога И. М. Сеченова, доктора П. И. Бокова и М. А. Обручевой, традиционно считавшийся прототипической основой «Что делать?», на самом деле сложился, как и множество подобных житейских союзов, под воздействием этого романа (см.: Рейсер 1975: 819–833). В свою очередь, за эротическими метаниями Веры Павловны и ее создателя просвечивали характерные эмоциональные матрицы из романов Жорж Санд (cм.: Скафтымов 1972; Рейфман 2006). Молодые люди, выходившие в ту пору на историческую арену, сколь бы скептически они ни были настроены к своим предшественникам, в значительной степени сохраняли ориентацию на литературу как на источник символических моделей чувства.

Эпоха рубежа веков только многократно усилила эту ориентацию. Мистерия русского модернизма разворачивалась вокруг отношений его главного поэта со своей женой и ее поклонниками. Сам Блок развивал свои идеи о «Weiblichkeit», в частности в реферате книги А. Н. Веселовского о Жуковском, где выделил и историю Андрея Тургенева, обратив внимание, в отличие от автора монографии, на «странность» обстоятельств смерти юноши (см.: Блок 2003: 164). Полтора десятилетия спустя Блок и сам выбрал добровольный уход из жизни. Его последнее стихотворение обращено к академическому институту, созданному, чтобы хранить наследие Пушкина и русской литературы XIX века в целом.

Казалось, что советская эпоха навсегда покончила с этой психологической проблематикой.

О, какими ветрами все это замело! В частности, интерес к себе, который у меня, например, иссяк окончательно к тридцати годам. Заменяя задуманную трагедию другой, ничуть на нее не похожей, история дотла изменяла человека, –

писала в начале 1930-х Л. Я. Гинзбург (Гинзбург 2002: 225), на протяжении всей жизни возвращавшаяся в своей прозе к «краху индивидуалистического сознания». И все же это прощание также оказалось преждевременным. Канон русской классической литературы был внедрен коммунистической властью в общественное сознание через обязательную школьную программу, издательскую политику и массовое кинопроизводство. Как пишет Н. Плотников, «с укреплением советского тоталитарного режима традиционный дискурс персональности вновь завоевывает свое доминирующее положение», утраченное только с крушением Советского Союза, когда «для русской культуры кончился XIX век» (Плотников 2008: 79, 82).

В модели Дэвида Ризмана, на которую нам уже приходилось ссылаться, «внутренне ориентированный» характер, пришедший на смену «традиционно ориентированному», в свою очередь сменяется «внешне ориентированным». На смену «человеку-гироскопу» приходит «человек-радар», чутко улавливающий сигналы из окружающей среды. Иначе говоря, человека, пытающегося руководствоваться набором исходных принципов, вытесняет в качестве господствующего типа человек, строящий свое поведение на основе меняющихся ожиданий ближайших референтных групп. По наблюдениям Ризмана, эта трансформация начинается в Америке после Второй мировой войны (Riesman 2001: 17–24). Похоже, что в последние десятилетия она захватила и Россию.

В XXI веке русская культура в третий раз после 1860-х и 1920-х годов прощается с эмоциональной культурой романтизма. Окажется ли этот разрыв окончательным? Сегодня, отвечая на подобный вопрос, мы обречены исходить только из собственных воспоминаний и наблюдений. По словам Клиффорда Гирца, мы смотрим на людей прошлого

из того места, которое сами занимаем в сегодняшнем порядке. Мы понимаем их, как умеем и исходя из того, кем мы сами являемся или стали. В таком положении вещей нет ничего фатального ни для истины, ни для справедливости. Просто это так, и глупо притворяться, что дело обстоит каким-то иным образом (Geertz 1999: 105).

Я хорошо помню последние советские десятилетия, когда культ Пушкина был единственным верованием, объединявшим всех. Чтобы подписаться на выходившие миллионными тиражами издания классиков XIX века, приходилось вставать в очередь, а передовицы пестрели формулами типа «всестороннее развитие личности» и «возрождение духовности». Российская реставрация 2010-х годов мало напоминает это тепловатое удушье, вызывающее у одних ностальгию, а у других изжогу. Нынешние поборники традиционных ценностей, от всенародно известных политиков, телеобозревателей и литераторов до анонимных интернет-комментаторов, похожи скорее на персонажей коммерческого постмодерна в самом прямолинейном и даже несколько гротескном исполнении. Этих «людей радара» не смог бы себе вообразить никакой Ризман.