Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Дополнительный «онегинский колорит» придают романической коллизии Тургеневых и Соковниных характеры двух сестер: младшей – простодушной, кокетливой и ребячливой, и старшей – серьезной, страстной, склонной к глубоким чувствам и решительным поступкам. Как полагалось Ленскому, Андрей Иванович был «влюблен в меньшую», но, подобно Онегину, сам стал предметом пламенного чувства старшей, писавшей ему письма в высшей степени рискованного содержания. Анна Соковнина в конце концов вышла замуж – если не за улана, то за орловского помещика. Ее сестра напророчила свое будущее, написав возлюбленному, что ей остается «ждать, стенать и после умереть». Жизнь Татьяны Лариной сложилась удачнее, хотя решение выдать ее замуж оказалось неожиданным для автора (см.: Вольперт 2010: 108–120) – кто знает, какие варианты судьбы он мог примерять к героине.

Но главное сходство между любовной историей Андрея Тургенева и миром пушкинского романа состоит в литературности переживаний действующих лиц. «Любви нас не природа учит, / А Сталь или Шатобриан», – сказано в вычеркнутой из окончательного текста девятой строфе первой главы. Черновой вариант последней строки «А первый пакостный роман…» только еще резче высвечивает связь любовных переживаний молодого человека с кругом его чтения. История отношений Онегина и Татьяны представляет собой, по сути дела, поединок на книгах.

На первом этапе Евгений полностью владеет эмоциональным репертуаром влюбленной девушки, сформированным Ричардсоном, Руссо и мадам де Сталь, в то время как его мир остается для нее загадочным. Это соотношение сил определяет исход их первой встречи. Однако затем знакомство с небольшим количеством сочинений, составлявшим библиотеку Онегина, помогает Татьяне понять его эмоциональные матрицы, и очевидное преимущество оказывается уже на ее стороне.

Как известно, «несколько творений», исключенных Онегиным из «опалы», которые читает Татьяна в его кабинете, – это поэмы Байрона, «Рене» Шатобриана и «Адольф» Бенжамена Констана (см.: Лотман 1995: 652; Набоков 1998: 498–501 и др.). С этим багажом ей уже было легче принять решение о замужестве и отвергнуть чувства героя – она читала «Адольфа» с пометами Онегина на полях и знала, чем кончаются подобные сюжеты[171].

Пушкин был осведомлен об истории Андрея Ивановича, но вряд ли особенно глубоко – и для Александра Тургенева, и для Жуковского, которые могли бы ему о ней рассказать, эти воспоминания были слишком болезненными. С другой стороны, поэт прекрасно знал самих Александра Ивановича и Василия Андреевича и хорошо представлял себе этот человеческий тип.

Пушкин обнаружил и поколенческий разлом – старшие Ларины описаны скорее как «традиционно ориентированные» характеры. Романы Ричардсона мало повлияли на строй личности матери Татьяны, которая сама уже вполне пережила карамзинскую революцию (см.: Kelly 2001). Символические модели чувств, значимые для главных героев, различны, но все они ищут эмоциональные матрицы в литературе и реализуют их, прежде всего, в сфере любовных переживаний. Эта практика проявила значительную устойчивость к движению времени.

Николай Плотников, проследивший эволюцию представлений о личности в русской культуре, датирует возникновение «дискурса творческой индивидуальности» серединой XIX века и связывает его распространение с «влиянием публицистики Белинского, который адаптировал на русском языке идеи немецкого идеализма» (Плотников 2008: 73–78). Однако Белинский не только популяризировал Гегеля, но и вырабатывал свое понимание личности и истории на примерах героев Пушкина и Лермонтова.

Такое сочетание определялось не только пристрастиями неистового Виссариона. Как показал М. Г. Абрамс, гегелевская «Феноменология духа» представляла собой своеобразный Bildungsroman или даже «Bildungsbiographie, в буквальном смысле этого слова, историю, или биографию духа» (Abrams 1973: 229–230), вновь обретающего в историческом развитии утраченное единство. В основе сюжета этого биографического романа лежал базовый для культуры конца XVIII – начала XIX века миф о блудном сыне, возвращающемся к Отцу, изгнаннике, тоскующем по утраченному раю. Согласно Абрамсу, одним из создателей романтического извода этого мифа был Шиллер, опиравшийся, в свою очередь, на Руссо (см.: Ibid., 199–252).

В русской литературе синтез гегелевской философии с романтической словесностью нашел свое наиболее полное воплощение в «Былом и думах» Герцена, применившего «Феноменологию духа» к обстоятельствам собственной жизни (см.: Paperno 2007; Schmid 2007). Исходным импульсом для создания этой историософской автобиографии послужило для Герцена стремление донести до потомства устраивавшую его версию своей семейной драмы. Как пишет Ирина Паперно, поначалу и Герцены, и Гервеги