Пойдем провожу тебя, бестолковка

Им – то, обслуживающему персоналу, некуда спешить, а у работяги норма, такая, что каждая минута на счету, в туалет и то бегом. А эти, обслуживающий персонал, никогда не спешат. Вот их бы зарплату сделать от нашей выработки, не стали бы тянуть с ремонтом- то.

Глеб любил сюда заходить. Привычка.

В курилке уже дым коромыслом.

–Чуваки, все привет! – картинно машет рукой только что зашедший Стрема, размахивая своими длинными до плеч космами.

Подсаживается к Глебу.

– Ну что, солдат, на танцы пойдем?

–Без проблем, – ответил Глеб, закуривая, – Где соберемся- то?

–У Дергача, как всегда?

– Заметано.

Что-то уже надоедают Глебу эти постоянные еженедельные воскресные «танцы-манцы». И с каждой затяжкой все большая неудовлетворенность своим этим бесхитростным бытом охватывала его. Работа, танцы, выпивон небольшой. С понедельника снова работа, пятница-суббота выпивон, танцы. И так уже месяца два.

Все чаще Глеб с ностальгией тоской и радостью вспоминал свою еще недавнюю, и казалось тогда надоевшую армейскую службу. Частенько что-то в последнее время вспоминает он эти утренние круги по плацу мимо казарм, топот десятков сапог, веселые бодрящие окрики замкомвзвода запыхавшимся новичкам.

–Не отстаем, ребята, не отстаем.

С удовольствием бы он сегодня пробежал эти привычные полтора – два километра по ставшему родным за два года службы плацу. Плац – это жизнь, и праздники, и присяга, и награды, и грохот марширующих колонн. Все здесь, на плацу, вся жизнь солдатская.

Глеб вздохнул. Снайперским щелчком закинул окурок в дальний чан с водой и пошел к станку. У Ивана вон уже вовсю гудит. Норму Глеб делал легко, сноровисто. Ничего, догоним старика.

Рабочий день пролетел быстро. Домой Глеб решил идти пешком.

На улице был то ли дождь, то просто какая-то пасмурность. Настроение было скверное. Но и дома сидеть даже в такую погоду не хотелось. Что сидеть-то?

Письма из подготовительных отделений еще не пришли. А он уж записался и деньги заплатил на подготовительное отделение в Пермский медицинский институт. Хотел Глеб стать врачом-психиатром. Людям помогать. И от МГУ тоже ждал.

Как рабочий и после армии он имел все шансы поступить и туда на рабфак вне конкурса. И журналистом Глебу тоже очень хотелось стать. Вот в два эти института он и записался на подготовительные курсы. В оба его приняли. И вот он уже ждал первых заданий.

А куда потом документы подаст? Глеб еще будет думать. Время есть. А сейчас к друзьям. Воскресенье. Вечер. Танцы.

Стены домов в этом районе поселка желтые. Когда-то были. Но со временем стали неопределенно-серо-желто-зеленоватыми. То ли от сырости и плесени, то ли вылезшей местами штукатурки. Но они совсем потеряли всякие намеки на цветность.

Да и весь этот рабочий поселок, прилегающий к заводу, состоял из таких же двух и трехэтажных домов. Построены они были в сороковые и пятидесятые, и считались тогда шиком. Заехать в них из шлакоблочно-засыпных одно и двухэтажных бараков, спешно построенных в последние военные и послевоенные годы пленными немцами, было очень почетно и престижно. В первую очередь квартиры в таких домах выделялись передовикам производства и победителям социалистического соревнования.

И комнаты в коммунальных этих квартирах давали только начальству, инженерно-техническим работникам и лучшим рабочим. Абы кто, разгильдяй какой-нибудь, или прогульщик, или нарушитель трудовой дисциплины и мечтать не мог, чтобы сюда въехать. Сколько слез женских из-за этого было пролито. А сейчас это, конечно, старина, как и весь этот выросший вокруг завода рабочий поселок.

Но дома стоят. Люди живут. Завод работает. Родители Дергача тоже работают на заводе, стоят в очереди на получение нормальной квартиры, в новых пятиэтажных домах. Скоро получат. А пока перед танцами в заводском клубе собираются все у Славки. Тут и клуб рядом. Да и привыкли как-то.

Глеб проходил мимо клуба. Заулыбался. Оттянуться он любил, а шейковать особенно. Под "Шисгарес» как-то раз так растанцевался однажды, что даже его любимая Любовь Петровна, директор клуба молча вошла в круг, где он, прогнувшись назад изображая твист шестидесятых и жарил, и крутился, и вертелся почти у самого пола перед какой-то девчонкой, взяла его за руку и отвела на улицу.

–Отдышись, Глеб, – потом придешь.

С Любовь Петровной, крупной, ярко накрашенной, с вечным своим изящным мундштуком, дымящимся тонкой сигаретой, никогда никто, даже самые пьяные самые отъявленные уличные хулиганы никогда не связывались. Так хватит, сразу успокоишься, никакой милиции не надо.

Порядок у Любовь Петровны на танцах всегда был. Прямо в драку лезет, в самую гущь, в самую толкучку, да как схватит за шкирку в обе руки разгоряченных распетушившихся танцоров, да как сведет их лбами, да как крикнет своим громовым хриплым голосом:

–Ну? Подеритесь, подеритесь!

Сразу успокаиваются. И пристыженные под смех девчонок, в глазах которых из ковбоев сразу превращаются в недоносков – школьников, уходят опозоренные.

Порядок у Любовь Петровны на танцах всегда.

Вот и Глеб подышал один раз.