Пойди поставь сторожа

— Ты ничем не лучше. Вот настолечко даже не лучше. Просто те кромсали тела, а ты калечишь души. Ты пытаешься сказать им: «Ребята, ведите себя прилично. Будете послушны — мы дадим вам жить, а не будете — ничего не дадим, а то, что раньше дали, — отнимем…» Я знаю, что двигаться надо постепенно, Аттикус. Я прекрасно понимаю. Но еще я знаю, что в итоге мы придем туда, куда идем. И интересно, что произойдет, если на Юге провести Неделю Доброты к Неграм? Если хотя бы неделю Юг будет с ними вежлив — просто беспристрастно вежлив? Интересно, что будет. Как считаешь, от этого негры нос задерут или у них проклюнутся начатки самоуважения? Тебя когда-нибудь унижали, Аттикус? Ты знаешь, каково это? Только не начинай опять про то, что они дети и ничего такого не чувствуют: я была ребенком, однако чувствовала все. Наверняка и взрослые дети тоже чувствуют. От настоящего, хорошего унижения, Аттикус, человеку кажется, что такой твари, как он, не место среди людей. И для меня непостижимая загадка — как негры умудряются сохранять человеческие черты, после того как им добрых сто лет внушали, что они — не люди. Любопытно было бы взглянуть, какое чудо сотворит одна неделя уважения… Ни малейшего проку нет все это говорить, потому что мне тебя не сдвинуть ни на дюйм. Ты обманул и предал меня так, что словами не выразить, но ты не волнуйся — в дураках осталась я.

Одному человеку на свете я доверяла безоглядно — и теперь все пропало.

— Я убил тебя, Глазастик. Я должен был.

— Хватит этих двусмысленностей! Ты — милый, славный старый джентльмен, и я больше не поверю ни единому твоему слову. Я ненавижу тебя и все, что ты отстаиваешь.

— А я вот тебя люблю.

— Не смей мне это говорить! Любишь?! Черта с два! Аттикус, я убираюсь отсюда… не знаю еще куда, но отсюда — точно. И до конца дней своих не хочу ни видеть Финчей, ни слышать о них.

— Дело твое.

— Ты старая лицемерная кольцехвостая гадина! Ты сшиб меня с ног, растоптал и сверху плюнул, а теперь говоришь: «Дело твое», «Дело твое» — когда все, что мне было дорого в этом мире… «Дело твое»… И еще смеешь уверять, что любишь меня… Ты негодяй!

— Хватит, Джин-Луиза.

«Хватит» — неизменно говорил он, призывая ее к порядку в те времена, когда она верила ему. Он вонзает ей в сердце нож и еще поворачивает клинок… Как он смеет так глумиться надо мной? Господи, унеси меня отсюда… Господи, унеси меня…

Часть VII

18

Она не помнила, как завела машину, как вырулила на дорогу, как доехала до дому, не устроив аварию.

А я вот тебя люблю. Дело твое. Не произнеси Аттикус этих слов, она, может, и выжила бы. Если бы он сражался честно, она швырнула бы его слова ему же в лицо, но ртуть не поймаешь и в руках не удержишь.

У себя Джин-Луиза бросила на кровать чемодан. Я родилась прямо здесь. Почему ты не задушил меня тогда? Зачем дал мне прожить так долго?

— Что ты делаешь, Джин-Луиза?

— Вещи собираю, тетя Сандра.

Тетушка подплыла к кровати:

— Но у тебя еще целых десять дней. Что-нибудь случилось?

— Тетя, я тебя умоляю — отвяжись ты от меня, Бога ради!

— Я была бы тебе очень признательна, если бы ты избавила меня в моем доме от этой северной вульгарности. Что не так, я спрашиваю?

Джин-Луиза открыла шкаф, сорвала с вешалок платья и запихала их как попало в чемодан.

— Кто же так укладывает вещи?

— Я.

Она вытащила из-под кровати туфли и швырнула их к платьям.

— Что все-таки случилось?

— Тетя, можешь опубликовать коммюнике по поводу того, что я уезжаю из Мейкомба так далеко, что обратный путь займет лет сто! Я желаю никогда больше не видеть ни этот город, ни тех, кто тут живет, включая всех вас, здешнего гробовщика, судью по делам о наследствах и председателя церковного совета методистской церкви!

— Ты поругалась с Атгикусом?

— Поругалась.

Тетушка присела на кровать и сложила руки:

— Джин-Луиза, я не знаю, из-за чего у вас вышла ссора и, судя по тому, как ты выглядишь, — ссора серьезная, но я знаю другое. В роду Финчей убегать не принято.

— Ради Бога, не рассказывай мне, что в роду Финчей принято, а что — нет. Мне вот так хватило того, что делают Финчи, и терпеть я больше не могу ни единой минуты! Ты вливала мне это в глотку чуть ли не с рождения — твой отец то, Финчи это! Мой отец — такое, что у меня язык не поворачивается сказать, мой дядюшка — какая-то Алиса в Стране чудес, а ты… ты — напыщенная, узколобая старая…

Она в ошеломлении осеклась: по тетушкиным щекам катились слезы. Джин-Луиза впервые видела ее в таком состоянии. Заплакав, тетушка сделалась похожа на человека.

— Тетя, прости меня, прости. Это был удар ниже пояса. Прости, пожалуйста.

Александра потеребила кружева на покрывале:

— Все хорошо. Не беспокойся.

Джин-Луиза поцеловала ее в щеку.

— Я сегодня совсем слетела с катушек. Наверно, когда тебе сделали больно, первая реакция — сделать больно еще кому-то. Во мне мало от леди, а ты леди с головы до ног.

— Ты неправа, Джин-Луиза, и слишком строга к себе, — сказала тетушка, вытирая глаза. — Но ты и впрямь иногда совершенная сумасбродка.

Джин-Луиза закрыла чемодан.