Пойди туда — не знаю куда

— А я ведь тоже вроде как безработный, — утешил Василису Царевич, литературный журнальчик которого «И сегодня, и завтра…» не выходил вот уже месяцев пять.

— Что будешь делать?

— Вернусь в свою военную, репортером. Звали. А что, там хоть зарплату платят…

В коридоре гавкала собака. Телевизор за стенкой бубнил, утробно вскрикивал, садил бесконечными автоматными очередями. Когда Эдик затягивался дымом, отчетливо прорисовывался его профиль. У Царевича был типично хохляцкий нос, большущий покатый лоб и круглый подбородок с фирменной отцовской ямочкой.

Василиса положила ему голову на плечо.

— О чем вздыхаешь, Иванушка?

— Там у меня в сумке тетрадка, дай, пожалуйста.

Она долго рылась в его черной, с бесчисленными молниями, торбе. Тетрадь, обыкновенная, общая, в коленкоровой обложке, оказалась в папке. Царевич включил ночник. Василиса откинулась на подушку, приготовившись слушать его стихи покорно, беспрекословно, как и подобало подруге талантливого поэта, — она уже даже сложила руки на груди и закрыла глаза, но Царевич, пошелестев страницами, вдруг сказал:

— Я тут одну цитаточку выписал. Вот послушай: «О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».

Царевич захлопнул тетрадку.

— Как думаешь, кто это сказал?

— Ну… какая-нибудь Новодворская или этот, которого «гаденышем» назвали.

— Лев Николаевич Толстой. «Хаджи-Мурат».

— Ты к чему это, чудушко? — прижалась к Царевичу его суженая.

Но давно уже повзрослевший стрелок из лука не ответил.

Некоторое время они лежали молча. Потом Царевич вздохнул, потянулся через Василису к сумке. Груди у нее были упругие, с крупными коричневыми сосками и родинкой в ложбиночке, от которой все ее мужики форменным образом дурели.

— Лягушка, Лягушка, — прошептал он, уронив на пол тетрадку, — почему у тебя такой большой ротик?

— А чтобы слаще целовать тебя, милый мой… единственный… котик мой… журавлик… моржик… грусть моя… тоска моя… горюшко… наказаньице… ра-а-адость моя… сча-а… ах!..

— Больно?

— Ах, дурашечка ты мой!.. Ах, Ива… нушка!.. Ах!.. Ах!..

…А через неделю он вдруг куда-то исчез. В окружной газете — Василиса, не выдержав, позвонила туда в апреле — ей ответили:

— Капитан Царевич отбыл в служебную командировку.

— Капитан? — повесив трубку таксофона, растерянно прошептала она.

Объявился он 1 мая. Василиса была в Кирпичном, у матери, домывала чашки на веранде, когда он постучал. Загорелый, еще больше поседевший — Царевичу рано, как он шутил, шибанул бес под ребро, — Эдик, обнимая Василису, вдруг сказал:

— Не могу без тебя. Слышишь — не могу… Только там и понял.

— В Чечне? Ты когда вернулся?

— Вчера. — Он усмехнулся, невесело, устало. — Захожу в дом в носках, чтобы Антона не разбудить, а там и будить некого: опять ушла от меня моя Надежда… Стою как дурак, в одной руке сапоги, в другой чемоданчик, стою и не знаю — то ли плакать, то ли от счастья скакать… Места много, она все вещи вывезла… И записочка. Тетрадку она мою, Васька, полистала. Забыл я свою тетрадочку, когда на такси торопился…

— От тебя дымом пахнет, — сказала она. — Чудно!.. Я ведь намедни своего красавца тоже с лестницы спустила. Что делать-то будем, Иванушка? Смеяться или плакать?..

— Жить, — сказал Царевич, целуя Василису в пульсирующую жилку на шее.

…Они были счастливы целых два месяца и один день. 2 июля 1995 года он вылетел в Грозный вместе с псковскими десантниками. 14 июля, вечером, Василисе позвонила Капитолина Прокофьевна:

— Про Царевича про своего слыхала?

— Что, где?! — вскрикнула Василиса, схватившись за дверной косяк.

— По ящику. Ящик-то включаешь?

— Да у нас и нет его…

— Вот потому и дура стоеросовая, что Миткову не слушаешь. Чучню опять казали. Пропал твой Царевич смертию храбрых или как там еще, а как сказали об этом, Васька, так я сразу же его и зауважала… Э! Ты чего там! Господи, чего молчишь-то, мать пугаешь!

— Пропа-ал! — сползая на пол, выдохнула Василиса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ в которой Василиса встречает Женщину в черном и совершает вооруженное ограбление