Пойди туда — не знаю куда

— Ну же, ну!.. — прошептала Василиса, на чуть, побледневшем лице которой проступили вдруг веснушки.

Ах, ну разве же можно быть такой… соблазнительной?!

…Изумленно-зеленые глазищи Василисы сияли.

— Ай да Царевич! — хрипло, задышанно шептала она. — Вот уж… вот уж не думала, не гадала! Ты что же это со мной сделал, конь вороной?!

Вконец обессиленные, потные, они лежали у самой воды в сдуревшей от запаха таволге. Песчаный склон до самого верха был изрыт ногами, а кукушка, та самая из березовой рощицы кукушка, по чьей милости и случилось это безобразие, все куковала и куковала, заполошенно выскакивая из сломанных ходиков в избушке Бабы Яги.

— Что будем делать, чудище ты ненасытное?

— Не знаю, не знаю…

— Смотри, как губу мне прокусил!

— Прости.

— Нет тебе, извергу, прощения!.. Что дальше-то делать будем? Ко мне нельзя.

— И ко мне… Слушай, времяночка тут одна есть.

— Далеко?

— Дотемна успеем. Пошли?

— Тогда уж поехали. Машина у меня тут неподалеку, в кустиках.

— Ух ты, «мерседес» небось?

— Обижа-аешь!.. Ой, там не надо, щекотно!.. О-о, Боже мой!.. Да кто же это тебя научил такому?

— Васька, а ты с военруком действительно целовалась?

— С Контуженым?! А ты и поверил? Ой, держите меня! О-ой, дурак, ой, дура-ашечка… ой, какой же ты… большо-ой… Ой, не надо, я сама… сама-а…

А когда стемнело, в садовом домике, в сколоченной из горбылей и фанеры покосившейся халупе, до которой они, дважды сменив колесо, добрались наконец на Василисиной «копейке», загудела буржуйка. Багряные жар-птицы метались по низкому, оклеенному пожелтевшими газетами потолку. Тесно прижавшись друг к другу, они лежали на безумно жестком самодельном топчане, двуединые, как сиамские близнецы, удачно прооперированные хирургом и непостижимым образом вдруг повторно сросшиеся.

— …а потом мы с Зинулей Веретенниковой, — шептала Василиса, — потом мы с ней в Афган поехали…

— В Афган?

— Ну, в военный госпиталь, медсестрами. Вот там я, Иванушка, и встретила своего первого мужа. Летун он был. Сережечка мой. Капитан, командир боевой «вертушки»… Помнишь песню такую, хулиганскую: «Мама, я летчика люблю! Мама, я за летчика пойду!..» Вот и пошла… Сгорел он под Кандагаром. «Стингером» сшибли. Месяц и пожили… А потом, после Афгана, я морячкой стала. Нет, честное слово! Корабельной сестрой в БМП. В загранку ходила: на Кубу, в Ливию, в Анголу… Жуть как интересно, только муторно…

— Муторно?

— От слова «мутит». Уж больно укачивало меня, Царевич. Ходила, как беременная мутантка…

— Как кто?

— Да это я так, шучу… Зеленая ходила, как лягушка. Слава Богу, на берег списали. Нашелся там один, чересчур озабоченный…

— Вроде меня?

Василиса поцеловала его в плечо:

— Куда ему до тебя, импотенту несчастному.

— А потом?

Василиса вздохнула:

— А потом, как за ручку дернули…

— За какую еще ручку, Василисушка?

— Ну, за беленькую такую, за фаянсовую. И понеслось по трубам содержимое, как любил говаривать мой незабвенный старпом. В суд он на меня подал…

— Кто?

— Да тот, озабоченный. За нанесение тяжких телесных повреждений… Здоровый такой амбал, под потолок.

— Оправдали?

— Да нет, он сам заявление догадался забрать. Ну посуди, какой он после этого капитан…

— Опять капитан?

— И не говори! Прямо напасть какая-то… И пошла я после БМП прямиком на овощную базу, приемщицей. Через неделю уволилась от греха подальше. Потом была охранницей на складе, экспедитором, инкассатором, тренером по кун-фу… Господи, хочешь верь, хочешь не верь — даже в цирке работала!

— В цирке, в настоящем?!

— В шапито. Там один идиот на «хонде» по вертикальной поверхности носился. Ну а я ему, соответственно, ассистировала. Упал, сломал шею. Так со мной в корсете и расписывался. Дальше, как водится, уже он мне ассистировал, а я гонялась. Пока не грохнулась…

— Сколько же их было у тебя?

— Мотоциклов?

— Мужиков.

— А два и было, Иванушка. Я ведь девушка строгая, старомодная: в постель только с законным мужем ложусь…

— А я?

— Ну, ты же у меня особый случай, Иван Царевич. Ты мне больше чем муж — ты суженый мой. Знаешь, что такое «суженый»? Это тот, которого тебе сам Бог судил… Обними меня!.. Крепче! Еще крепче!.. Вот так и держи, не отпускай!

— Не отпущу… больше ни за что в жизни не отпущу!

О безумцы, безумцы!

Вспоминая эту ночь потом, когда он уже был далеко-далеко, Василиса совершенно не к месту вдруг замирала, лицо ее бледнело, дыхание становилось прерывистым, глаза отсутствующими. «Господи, неужто это было?!» — ужасаясь, шептала она. И, опомнившись вдруг где-нибудь на трамвайных путях, растерянно озиралась вокруг, испуганная, потерянная.

На рассвете у топчана подломилась ножка, и они с грохотом скатились на пол.

— Я же говорила, говорила тебе, — задыхаясь от смеха, сказала Василиса, — говорила я тебе, что Буцефал двоих не вынесет!

— Да не Буцефал же, не Буцефал, а Боливар, жабка моя!

— Ах, ну какая разница, какая теперь уже разница, журавлик ты мой ненасытный!

Дощатый сортирчик был в другом конце садового участка. Когда одетая в его рубашку Василиса вернулась, Царевич, загадочно улыбаясь, сидел у печки и по лицу его метались шальные сполохи.