Пойди туда — не знаю куда

— Знаешь, что я сделал? Я их сжег! — тихо сказал он.

— Мамочки! — ахнула его зеленоглазая возлюбленная. — Это же мои джинсы! Зачем ты это сделал, чудушко?

— А чтоб не уезжала от меня сегодня.

Руки у Василисы обвисли.

— Эх, Царевич, Царевич, — вздохнула она. — Помнишь, что вышло, когда у тезки моей лягушачью кожу сожгли?

— Что?

— Да ничего хорошего.

Она так и уехала в то утро в город в джинсовой курточке и в купальных трусах. А полдня проспавший Царевич, проснувшись, глянул в облупленное зеркало и не узнал себя, осунувшегося, обросшего, глуповато улыбающегося непонятно по какому поводу.

Через два дня он по заданию редакции вылетал в Ереван, а оттуда — в Карабах, в район межнационального конфликта. В Пулково перед самой посадкой военный журналист лейтенант Царевич набрал номер ее домашнего телефона (он был записан губной помадой на его командировочном удостоверении), но трубку, увы, сняла не Василиса. Кто-то неведомый и вдрабадан пьяный с трудом выговорил:

— Алеу… Лю… люповь моя, эта ты?.. Ты эта или не ты… А ну, сызна… авайся, куда пыл-литру дела!..

Ровно через неделю, 15 августа 1989 года, редакционный «газик» Царевича попал под бомбежку в районе Лачинского коридора. Водителя Сашу Овсепяна взрывной волной забросило на крышу колхозной кошары. Когда подоспела помощь, корреспондент Э. Царевич был еще в сознании. Мертвенно-бледный, в изодранной, тлеющей гимнастерке, он, улыбаясь, беззвучно шевелил губами.

Через три дня в Ереване ему сделали первую операцию на черепе, а месяц спустя, уже в Москве, вторую. Оттуда, из Центрального клинического госпиталя, он позвонил Василисе. Трубку на этот раз сняла ее мама, Капитолина Прокофьевна.

— Какой еще такой Эдик?! Ах, Эдик, Царевич который! — без особой радости в голосе отозвалась она. — А Любови нету… Нету, говорю, оглобли твоей рыжей. Уехамши она… Куда-куда, за Кудыкину гору, пес ее за ногу, в Обсралию каку-то. Села, дурында, на карабь и уплыла за тридевять морей к тридесятому хахелю…

В аэропорту Пулково кинувшаяся к нему на грудь Диана Евгеньевна захлюпала в букетик мимоз:

— Худющий-то какой, черный! Армянин, да и только!.. А у меня сюрприз! А ну-ка, дружочек, посмотри, кто там у колонны стоит!..

Сердце у Царевича екнуло, встрепенулось, в глазах у него поехало…

Очнувшись, он увидел опухшее от слез, склонившееся к нему лицо его жены Надежды. Сидя на полу, она бережно прижимала иссеченную шрамами голову Царевича к своему большому мягкому животу.

— Ну вот и хорошо, вот и замечательно, — зашептала она ему на ухо. — Слышишь, как у меня там тукает?.. Слышишь?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой у Василисы впервые в жизни подкашиваются ноги

Снова судьба свела их в ноябре 1992-го. Вишневая «копейка» с разбитой правой фарой каким-то чудом не сшибла Царевича, перебегавшего набережную Кутузова у Дома детской книги.

— Эй, ты, псих! — окликнула его приоткрывшая дверцу Василиса. — Опаздываешь, что ли? Садись, подвезу.

Царевич сел. «Жигуленок», взвыв, рванул с места.

— Между прочим, у тебя лицо в саже, — сказала Василиса, поворачивая зеркальце. — Платок есть?

Платка у заведующего отделом информации, спешившего в редакцию с пепелища только что потушенного Дома писателя, конечно же, не оказалось. Василиса, вздохнув, полезла в сумочку:

— Куришь?

— Чужие курю, — сказал Царевич. — Ого, «Мальборо»! И платочек с кружавчиками. А за-апах!..

Василиса щелкнула зажигалкой.

— Ну, как жена, как наследник? — не глядя на спутника, спросила она.

— В порядке. А твой драгоценный супруг? Чем он занимается-то?

— А тем же, чем и всегда: пьет.

Они помолчали.

— А ты все такая же, — неумело затягиваясь, глухо выговорил он.

— Это какая же?

— Ну, в общем-то… рыжая.

Василиса рассмеялась:

— И никакая я уже не рыжая, а перекрашенная блондинка. И зуба вон нет… видишь, сбоку? Позавчера выдрала… Ой, а тебе куда? Я ведь на мост сворачиваю.

— Туда же, куда и тебе, — сказал Царевич. — Ты мне вот что скажи, ты почему тогда провожать меня не пришла?

— А не догадываешься?

— Из-за джинсов, что ли, обиделась?

— Эх, Иванушка!.. Обидеться-то обиделась, только вовсе не из-за этого. Не люблю я…

— Меня?

— Дурачок. Не люблю, когда врут. Ты почему не сказал, что женат?

— Почему? А потому и не сказал, что, в отличие от тебя, люблю, — глядя в окно, сказал Царевич. — И тогда любил, и всегда… Струсил я в тот раз, Васек, потерять тебя побоялся…

— Эх ты…

Лицо у него было серое, потерянное, нос в копоти.

— Эх ты! — повторила Василиса, лихо, под желтый, сворачивая на Кронверкский. — А я тебе вот что скажу, сокол мой ясный: ничего не бойся, никому не верь, ничего ни у кого не проси…

— Откуда это?

— Бог его знает, уже и не помню, только вот по ней, по заповеди этой, и живу…

— Ничего не бойся, никому не верь… — почесывая ямочку на подбородке, призадумался пассажир. — Ну хорошо, допустим… А почему просить-то нельзя?

— Потому что те, кто имеют, сами должны дать…

В тот день Царевич так и не добрался до редакции. Они ели мороженое в «лягушатнике» на углу Кировского и Скороходова. Потом поехали в ресторан Дома журналиста.