Пойди туда — не знаю куда

У Ашота Акоповича перехватило дыхание! Ничего подобного он не видел никогда в жизни: здоровенная шкатуленция лиможской эмали была доверху наполнена подлинными сокровищами. Боже правый, чего там только не было! Кощей запускал костлявую руку в самоцветы, они, сверкая, сыпались из горсти, а потрясенный Микадо, челюсть у которого отвисла от изумления, фиксируя, вскрикивал в уме: «Голубые, каратов по пятнадцать, бриллианты тройной английской грани! Серьги-каскады с сапфирами и благородными гранатами работы Фаберже — о нет, не Жоржика Ростовского, настоящего! Античные — чтоб тебя перекосило, аспид пустоглазый! — античные камеи! Ограненный кабошоном, тридцатикаратный как минимум александрит! Перстень с цейлонским водяным сапфиром…»

— А вот этот, этот сапфирчик как тебе? — ликовал Кощей.

И, с трудом сдерживая стон, Ашот Акопович про себя поправлял его: «Да разве ж это сапфир, выползок ты кладбищенский, мертвяк белозубый! Это ж самый настоящий астерикс, то есть штерн-сапфир, мурло малограмотное. Боже, а какие парагоны, какие серьги с арлекинами, и когда ж ты, барыга, успел нахапать все это?! А рубины, рубины! — нет, это невыносимо! — ах, что за брошь с рубином-балэ… тоже, между прочим, с той квартирки на Лермонтовском, это ведь ты, Костей, навел на нее мусоров?.. Ты, ты! Ты, труп ходячий, сексот кагэбэшный!..»

Осмотр раритов закончился только под утро.

— Нэт слов, дарагой! — через силу выдавил из себя черный от ненависти Ашот Акопович.

Там же, в Кощеевом подземелье, будущие партнеры ударили по рукам. А уже в половине седьмого — «Тараплюсь, дарагой, вах, как сыльна тараплюсь!..» — Константин Эрастович в атласном шлафроке с чашечкой кофе в руках вышел провожать Микадо на парадное крыльцо.

У красного неонового уже «форда» — а именно на нем приехал из Питера Ашот Акопович — стоял совсем еще юный, вызывающе красивый черноглазый юноша-кавказец.

«Кажется, его зовут Амиром, — вспомнил Константин Эрастович. — Ах ты, старый греховодник, педрила барачный! — засмеялся он про себя. — Вот твоя настоящая Надежда Захаровна. „Надушинька дарагая“! И тут вранье… Думаешь, не понимаю, что ты меня кинуть с этой Чечней хочешь? Да от тебя же, ворюга усатый, не потом, а завистью за версту несет, злобой, коварством восточным!.. И про джип твой сраный все знаю, и про твою Надюшу, которая с Магомедом путается! Все, все знаю — информация проверенная, из первых рук…»

Константин Эрастович и в самом деле знал много, так много, что было непонятно, почему его до сих пор не грохнули. Но хозяин замка, полного несметных сокровищ, и не догадывался, что в пятницу, 24 мая, сразу после разговора с ним, с Кощеем, питерский авторитет Микадо набрал номер своего ростовского приятеля, в прошлом и подельника Жорика Фабера, того самого Фабера Ж., который, по свидетельству людей знающих, был непревзойденным специалистом по части изготовления бриллиантовых стразов и прочей великолепной, но ровным счетом ничего не стоящей бижутерии.

И уж вовсе понятия не имел г. Бессмертный о том, что выбежавший на крыльцо с затерханным портфельчиком под мышкой плешивый жмот в коротеньких, с пузырями на коленях, брючках полминуты назад, завернув по дороге в зверинец под лестницей, быстро и безжалостно свернул шею доверчивому павлину, прохрипев при этом на чистейшем, без малейшего намека на акцент, русском языке:

— Нехорошо кричишь, дорогой, совсем как твой хозяин, когда у него людмилочки умирают…

Около половины второго ночи, то есть примерно в то самое время, когда Константин Эрастович, сопя, колдовал над секретным замком своей сокровищницы, сержант Пантюхин забренчал ключами под дверью камеры временного содержания.

— Задержанная Глотова, на выход, — заспанным голосом буркнул он, глядя почему-то не на Василису, а себе под ноги.

Разбуженная Раиса охнула, стремительно поднявшись, перекрестилась:

— Ну, подруженька, держись!..

В коридоре смердело мочой. Из соседней камеры доносились пьяные возгласы, гогот. Кто-то пытался петь оперным тенором.

— Руки за спину, задержанная! — недовольно указал сержант Пантюхин. Так и пошли — Василиса впереди, милиционер следом за ней.

Кабинет начальника райотдела находился на втором этаже. Капитан Алфеев — плотный темноволосый мужчина лет тридцати, со шрамом на левой щеке и густыми, сросшимися на переносице бровями — сидел за столом, изучая лежавшие перед ним бумаги.

— Входите, входите, гражданка Глотова, — изучающе глядя на Василису исподлобья, сказал он. — Проходите, присаживайтесь поудобнее, разговор нам предстоит долгий… И очень, как мне кажется, интересный…

На этой многозначительной фразе разговор, собственно, и закончился, поскольку дальше началась какая-то совершеннейшая несусветица. Ни пришедший в милицию по собственной инициативе капитан Алфеев, ни дежурившие в тот день лейтенант Цыпляков и сержант Пантюхин так и не смогли объяснить утром своим товарищам, каким образом они оказались запертыми в одной из камер райотдела, в той самой, между прочим, где должны были находиться задержанные гражданки Глотова и Семенова.