Пойди туда — не знаю куда

— Старшего, банкира. Так вот, этот господин клянется-божится, что на него, бедолагу, самым жутким образом «наехали», и сделали это не какие-нибудь там «чечены» или «тамбовцы», а твой, под фанерной дощечкой почивающий Ашот Акопович Акопян, каковой, между прочим, и по нашим сведеньям отдал Богу душу, погиб, в пепел сгорел вместе с вертолетом, судя по всему взорванным… А я ведь, когда узнал об этом, тоже было обрадовался: ну все, кончилась наконец моя головная боль, мой «висяк», дело моего Микадо, а выходит, что слухи о его смерти оказались, как сказал Чехов, несколько преждевременными…

— Это не Чехов, это пресс-секретарь Ельцина сказал. Дай, мужик, сигареточку, не жадничай!

— А ты разве куришь?

— А ты ведь, кажется, тоже не курил.

— Закуришь тут с вами, елки зеленые… Слушай, ты обо мне хоть вспоминала?

— А ты обо мне?

— А я только о тебе и думал. Знаешь, Люба…

— Ой, мужик, — не дала досказать подполковнику Василиса, — в том-то и дело, что лучше бы и не знала!

— Ну и что будем делать?

— Так ведь одно остается: глубоко затянувшись, коллективно, как в Афгане было принято, взгрустнуть по этому поводу.

И они, одновременно вобрав дым в легкие, дружно его выдохнули:

— Эх-х… елки зеленые!..

Алексей, он же Федор, уже уходил, когда, спохватившись, вдруг хлопнул себя по лбу:

— Вот голова-то дырявая!

Жикнула молния на его дорожной сумке, и в следующее мгновение Любовь Ивановна изумленно воскликнула:

— Господи, да это же Дуреха! Вот чудеса-то!..

Но самое, самое главное чудо случилось уже вечером, в Кирпичном. Василиса в этот день задержалась на работе, и заждавшийся ее Моджахед, от радости поливая на пол, вопил человеческим голосом, а потом вдруг подозрительно смолк.

— Эй, кусавец, косточку хочешь? — захлопывая холодильник, окликнула пса Василиса.

На кухне Моджахеда не было. Крайне удивленная этим странным обстоятельством, хозяйка выглянула в коридор и, всплеснув руками, ахнула:

— Да ты что же… ты что же это делаешь, бандюга ты этакий?! А ну отдай, отдай, кому говорят!..

Любовь Ивановна попыталась отобрать у кобеля злосчастную лупоглазую куклу, которую тот держал в зубищах, но Моджахед, решивший, что с ним играют, рыча, дернул на себя, и из тряпичного пузика на линолеум посыпались какие-то камешки…

Господи! Даже в тусклом свете шестидесятисвечовки они так играли гранями, что у Василисы перехватило дыхание:

— Господи, Господи!.. Да ведь это же бриллианты!..

Она нагнулась, но подобрала с пола не сверкающие драгоценности, а с виду недорогой и совершенно невзрачный, на серебряной цепочке, темно-зеленый камушек с перепелиное яйцо величиной, то ли кулон, то ли какой-то амулет — снизу камушек был в виде печаточки с витиевато вырезанной буквой «К». Василиса зачем-то сжала его в ладони, и ладонь эта вдруг совершенно отчетливо… загудела. Вот точно так же гудела ее голова, точнее сказать межбровье, «третий глаз» по-научному, когда она показывала московским гаишникам водительское удостоверение Вовчика Убивца.

Камень в руке за какие-то считанные секунды потеплел, стал почти горячим. Василиса раскрыла кулак и чуть не вскрикнула: то, что лежало у нее на ладони, светилось бледно-зеленым, совершенно неземным, мамочка, пугающе потусторонним, родненькая ты моя, светом.

И тут еще Моджахед, выронив куклу, с визгом отметнулся от Василисы и, поджавши хвост, затрусил в темную гостиную.

Боже!.. Чур меня, чур меня, чур…

Камень электрически гудел, и от гудения этого все тело ее сначала как бы обмерло, да так, что и сердце перестало биться, а потом стало вдруг таким легким, что Василиса от страха зажмурилась и сразу же увидела его, того самого зарытого в Чечне покойника, если, конечно, от него осталось что-то, он словно бы высунулся из кромешной тьмы — человек… Господи, человек ли?.. вылез, протягивая к ней дрожащую от нетерпения ручищу, точнее сказать — лапу, лысый, почему-то уже безусый, в каком-то странном, как у Сталина, полувоенном кителе, в лохматых, мехом наружу, штанах… тьфу ты! да и вовсе, бесстыдник, по пояс голый, с жуткой, промеж ног болтающейся шту… мамулечка, да это уж не хвост ли?.. и на копытах… на копытах!..

И вот, о ком они говорили с Алексеем утром, хоть и чертом переодевшийся, но он, вне всякого сомнения — он, Ашот Акопович, умоляюще глядя на Василису, сглотнул слюну и хрипло вымолвил:

— Ото ж отдай цацку мэни, отдай, а то хуже будэ!..

Рука — да нет же, лапа, волосатая, с когтями, звериная лапа была все ближе, ближе, уже почти задохнувшаяся, как в ночном кошмаре, Василиса судорожно, с утробным апом вобрала воздух в легкие и, за мгновение до смерти отпрянув от оскалившего клыки Микадо, очнулась…

Затылок тупо ныл. С трудом приподнявшись с пола, Василиса растерянно посмотрела на мертвенно мерцавший в руке амулет и, покачав головой, прошептала:

— Тебе, говоришь, отдать? Ну уж нетушки!..