Пойма

Рыжий бессознательно провёл левой рукой по правому рукаву, вышел, не закрывая двери, сел в свой помятый чёрный «форд» и укатил.

Автомобиль уехал, а за ним взвился шлейф пыли и ещё долго висел в воздухе и не таял.

11

Мама заставила меня пообещать, что я не буду рассказывать папе о том, что приезжал Рыжий. Сказала, что хочет рассказать сама. Подобрать подходящие слова, чтобы папа не разозлился и не наворотил дел сгоряча. Меня это не слишком заботило. Папа порой бывал немного нетерпелив, как он злится, я тоже видал, но ни разу не помню, чтобы он сделал что-нибудь не то сгоряча.

Ночью я приник ухом к стене — послушать, что мама скажет папе про Рыжего, но шептались они так тихонько, что ничего было не разобрать, слышно было только, как поскрипывают пружины в кровати. Наконец меня одолел сон, а когда на следующее утро я проснулся, то лишь смутно припомнил, что видел во сне Человека-козла.

Был понедельник, и папе не нужно было ехать в парикмахерскую. Он уже встал, накормил скотину, и когда над вершинами деревьев, как желток из разбитого яйца, выползло солнце, а птицы подняли утренний гомон, разбудил меня, чтобы помочь ему притащить воды из колодца.

Мама хлопотала на кухне: топила печь, готовила к завтраку кукурузную кашу, свиной шпик и лепёшки.

Когда мы вошли на кухню, мама улыбнулась; папа поцеловал её в щёку и погладил по спине, а она мимоходом чмокнула его в губы и подмигнула.

Потом мы отправились за новым ведром воды, и на полпути до колодца я спросил:

— Папа, а ты когда-нибудь думал, что станешь делать со старым Моузом?

Папа остановился.

— Откуда ты про него знаешь?

— Услышал, как вы говорили с мамой.

Он кивнул, и мы пошли дальше. Набрали воды и направились домой. Папа сказал:

— Ты же никому не проболтался, верно?

— Нет, пап.

— Молодец.

— Так как же ты решил поступить с Моузом?

— Я ещё не решил. Нельзя оставить его насовсем там, где он сейчас. Кто-нибудь обязательно пронюхает. Придётся или доставить его в здание суда, или отпустить восвояси. Против него нет весомых улик, только кое-какие косвенные обстоятельства. Но дело ведь касается чёрного мужчины и белой женщины — разве его могут судить справедливо? Думаю, надо бы его отпустить, но сначала я должен сам убедиться, что он невиновен.

— Ты ведь, кажется, говорил, что женщина была чёрная. Или наполовину белая.

— Ты это подслушал в доме у миссис Канертон, а?

Я признался, что да.

— Что ж, дай-ка я тебе кое-что объясню. Женщина была белая. У неё, насколько известно, не было ни капли негритянской крови. Всё дело в том, что женщина умерла, частично разложилась, а там, на дереве, над ней ещё и ветер с дождём поработали. Те, кто её нашёл, решил, что она чёрная, потому что кожа у неё и правда потемнела. В наших краях если кто как следует загорит на солнце и сделается от этого смуглым, так про него уже и поползёт молва, что, мол, без цветной примеси не обошлось. Чёрт возьми, да я и сам сперва принял её за цветную. Когда тело вот так пролежит, уже и не скажешь, какая у него кожа, какая раса и так далее. Смерть — она всех уравнивает, сынок.

— Мистер Чандлер тоже ведь сказал, что она цветная.

— Смуглая, сынок. Как я и говорил.

— Но ты же сказал…

— Это я просто вбросил ложную информацию, чтобы попусту людей не будоражить. Упомянешь белого и чёрного в одном предложении, тут-то народ и переполошится.

— Но ты ведь так и сделал — упомянул белого и чёрного в одном предложении. Сказал, что у неё была белая примесь.

— Ты прав, — папа смолк, вынул из кармана трубку, набил её табаком и зажёг. — Не знаю, насколько я умно поступил, сынок, но я решил не играть с огнём. Сказал, что она была чёрная, — вот никто и ухом не повёл. А скажи я, что она белая, — по всему округу тут же начались бы линчевания. Но женщина эта была белой, и многих это заставило бы задуматься, посмотреть на неё как на человека. С другой стороны, не настолько она белая, чтобы по этому поводу стал кто-нибудь горячиться. Печальное положение, но уж какое есть.

— Как ты узнал, что она белая?

— Сперва-то я был уверен, что она цветная, и отвёз тело в Перл-Крик, вдруг доктор Тинн или преподобный Бэйл её узнают. Они и узнали, но не потому, что она цветная. Женщина эта была белая и окружённая дурной славой, а обслуживала по большей части цветные общины за Перл-Криком. Оттого её репутация делалась только хуже. Такие женщины и так не пользуются уважением. А белую женщину, которая согласится спать с цветными, не станут уважать даже те, кто спит с людьми своей расы. В Перл-Крик она перебралась из Тайлера, при первой возможности прицепилась на подножку поезда. Работала там в основном по танцевальным шалманам и в окрестностях. Но как только поползут слухи — а уж они-то рано или поздно поползут, — что она белая, тогда уже будет не важно, что она из тех женщин, с которыми кто-либо из так называемых порядочных мужчин и здороваться не стал бы, даже если заплатил бы ей деньги. Тогда те же самые мужчины поднимут скандал: как так, чёрный прикончил белую, белые женщины в опасности!

— А разве они не в опасности?