Поймай меня, если сможешь

Я ждал. Машина с толчком коснулась земли, потом сбросила ход, когда пилот включил двигатели на реверс, одновременно используя закрылки в качестве тормозов. Я знал, что, сворачивая на рулежную дорожку, ведущую к терминалу, авиалайнер почти полностью остановится. Когда, по моим прикидкам, мы почти достигли этой точки, я втиснулся в отсек унитаза, открыл лючок, протиснулся в него и повис, вцепившись в край люка кончиками пальцев, болтаясь на высоте десяти футов над бетоном. Я знал, что, когда я открыл люк, в кокпите запищал сигнал аварии, но по прошлому опыту также знал, что удар при посадке может приоткрыть лючок, а поскольку, даже будь он нараспашку, на земле машине это ничем не угрожает, пилот обычно просто отключает сигнал.

Тюремной жизнью я был сыт по горло.

На самом деле мне было наплевать, придерживается пилот этого обычая или нет. Мы приземлились ночью. Когда исполинская машина замедлилась почти до остановки, я разжал пальцы и дал деру.

Я рванул поперек ВПП в темноту, позже узнав, что скрылся незамеченным. Никто даже не знал, как я сбежал, пока осерчавший О’Райли с другими агентами ФБР не обыскали самолет и не нашли вынутый унитаз.

На стороне аэропорта, граничащей с шоссе Ван-Вайк, я преодолел забор из рабицы и проголосовал проезжавшему такси.

– Центральный вокзал, – распорядился я.

По прибытии на вокзал я расплатился с таксистом той самой двадцаткой и сел на поезд в Бронкс.

Домой я не пошел, догадываясь, что и за квартирой матери, и за домом отца наверняка наблюдают, но все-таки позвонил маме, а потом папе. Услышать их голоса мне довелось впервые за пять лет, и в обоих случаях – сперва с мамой, потом с папой – мы закончили разговор в слезах. На их уговоры прийти домой и сдаться полиции я не поддался. Хоть мне и было стыдно нарушать слово, данное судье в Мальмё, тюремной жизнью я был сыт по горло.

Вообще-то в Бронкс я направился, чтобы повидаться с девушкой, у которой заначил толику денег и одежду, где в кармане одного из костюмов лежали ключи от депозитной ячейки монреальского банка. Мой приход ее удивил.

– Боже мой, Фрэнк! – воскликнула она. – Я думала, ты больше не появишься. Еще пара дней, и я потратила бы твои деньги, а вещи отдала бы Армии спасения.

Я не стал задерживаться, чтобы пофлиртовать, не зная, скольких из моих девушек и знакомых ФБР сумело вычислить, да и каких именно, но что-то они разнюхали наверняка. Сграбастав одежду, я отдал ей все деньги, взяв только 50 долларов, и поспешил сесть на поезд до Монреаля.

В монреальской депозитной ячейке у меня было отложено 20 тысяч долларов. Я намеревался, забрав деньги, ближайшим рейсом вылететь в Сан-Паулу, Бразилия, где и лечь на дно. Каких только сведений в тюрьме не нахватаешься, и в зоне я узнал, что между Бразилией и США договора об экстрадиции нету. А раз в Бразилии я никаких преступлений не совершал, то считал, что буду там в полной безопасности и бразильские власти откажут в экстрадиции, даже если меня поймают в этой стране.

Деньги-то я забрал. Но не улетел. Я стоял в очереди за билетом в Монреальском аэропорту, когда кто-то постучал меня по плечу. Обернувшись, я увидел высокого мускулистого мужчину с приятными чертами лица, облаченного в мундир Канадской королевской конной полиции.

– Фрэнк Абигнейл, я констебль Джеймс Хейстингс, и вы под арестом, – произнес кавалерист с дружелюбной улыбкой.

Назавтра меня довезли до границы штата Нью-Йорк с Канадой, передав с рук на руки Пограничному патрулю США, а тот, в свою очередь, сбыл меня агентам ФБР, доставившим меня в Нью-Йорк и поместившим там в федеральный следственный изолятор.

Далее я предстал перед мировым судьей США, определившим сумму залога за меня в 250 тысяч долларов и водворившим обратно в СИЗО дожидаться решения прокуроров о том, где я должен предстать перед судом.

Два месяца спустя верх взял прокурор США в Северном округе Джорджии, и федеральные маршалы доставили меня в Фултонскую окружную тюрьму штата Джорджия дожидаться суда.

Фултонская окружная тюрьма оказалась клоповником, настоящим очагом заразы.

– Скверная новость в том, чувак, – сказал другой заключенный, которого я встретил в дневной комнате нашего грязного тюремного блока, – что единственная пристойная штука в заведении – это больница, но чтобы туда попасть, надо отдавать концы.

Единственной пристойной штукой в дневной комнате был таксофон. Бросив гривенник, я набрал номер дежурного сержанта.

– Это доктор Джон Петски, – изрек я властным тоном. – У вас содержится мой пациент, некто Фрэнк Абигнейл. Мистер Абигнейл страдает тяжелой формой диабета, подвержен частому впадению в кому, и я был бы благодарен, сержант, если бы вы могли поместить его в свой лазарет, где я мог бы навещать его и проводить надлежащее лечение.

Не прошло и получаса, как тюремщик явился, чтобы отконвоировать меня в лазарет, а остальные зэка, слышавшие мой разговор, лишь восторженно осклабились.