Поиск на болоте

С трудом он передвигался по трясине. Это можно было сравнить лишь с ходьбой по глубокому, по пояс, рыхлому снегу. Вытащил одну ногу, руки в стороны, шагнул другой ногой и опять вытащил ногу. Главное — спокойствие. Но разве можно его сохранить, если тебя подгоняет внутренняя тревога? Острые стебли болотной травы режут ладони. Цилль увидел первую из своих собак. Это была Мона. Цилль доложил об этом наверх. Бунш подтвердил прием. Мюльбрандту он посоветовал не идти дальше, но и не возвращать собак.

Цилль продвигался вперед. Бетти и Густи ждали его невдалеке друг от друга. Их уши, однако, были направлены в другую сторону. Оставались еще Аида и Дана. Конечно, если что-то есть, то это будет у последней собаки. Он прохлюпал мимо Аиды, которая, не отрывая зада от земли, пыталась тащиться за ним.

— Место!

И наконец он разглядел серую Дану. Собака была возбуждена. Она сидела и перебирала передними лапами, делала головой такие движения, как будто хотела залаять, но не лаяла. И тут он увидел Ину, сидевшую на траве. В глазах девочки застыли слезы. Она заслонилась руками, боясь собаки и, конечно же, мокрого насквозь человека, который возник перед ней, подобно болотному духу.

Цилль присел, чтобы быть поменьше, и засмеялся. И тут же доложил Буншу о находке. На вид у ребенка не было никаких повреждений. Пилот стал искать место для посадки. Обер-майстер предупредил по рации: почва еле-еле держит одного человека. После этого вертолет полетел к опушке леса.

Мюльбрандту и его своре Бунш приказал следовать к дому лесника.

Цилль взял Ину на руки. Потом созвал свою свору. Уже на первом шаге он оступился. Еще немного — и он с девочкой упал бы. Нет, так дело не пойдет. И Цилль посадил Ину себе на спину. По крайней мере, так он мог одной рукой ухватиться за что-нибудь. Но зато теперь девочка сдавливала ему горло. Цилль закашлялся. Путь до дерева, служившего мостиком через ручей, оказался необычайно трудным. Лишь сознание, что скоро все будет позади, облегчало его. Немного не дойдя до дерева, Цилль в последний раз остановился отдышаться.

Ина все больше и больше избавлялась от робости.

— Это все твои собаки?

— Все мои.

Что он еще мог ей ответить?

— Можно их потрогать? Я хочу их погладить.

— Потом. Сначала я должен доставить тебя к твоей маме. Она очень беспокоится за тебя.

— Но со мной же ничего не случилось. Сначала я тоже боялась. Но сейчас уже не боюсь.

— С тобой не соскучишься.

— Я очень хочу погладить твоих собак сейчас. Можно?

— Ладно уж, погладь, — ответил Цилль. — Они это заслужили.

Готфрид и Бим

На столе стоял пирог. Готфрид Менкель понюхал его — картофельный. В середине пирога горел огарок свечи. Этот пирог был испечен ко дню рождения. Десять кусочков хлеба с непропеченной серединой были разложены веером на одной половине вращающегося блюда. На другой стороне стояла глиняная мисочка, обрамленная с двух сторон капустой кольраби. От мисочки пахло майораном — искусственный смальц.

Это был праздничный стол по случаю тридцатилетия Готфрида Менкеля. Мать накрыла еще ночью. Чтобы купить картошку, хлеб и муку, она пожертвовала комплектом постельного белья: пододеяльником, простыней и наволочкой.

Тридцатилетие — особая дата. Менкель ел со зверским аппетитом, а мать смотрела на него и радовалась, что ее мальчик не глотает как попало лакомства, а ест культурно, радовалась тому, что тридцатилетие вообще состоялось. Ведь это было почти что ненормально: через год после войны оставаться здоровым молодым человеком.

Как такое стало возможным? Это была длинная история. История о случайностях, об инстинктивном умении использовать случайности, чтобы выжить. Тот, кто встречал Готфрида Менкеля в последние годы войны, видел его в форме пожарного. Тот, кто сталкивался с ним в последние часы войны, запомнил его с красным крестом на нарукавной повязке или с багром и лопатой в руках при спасении заваленных при бомбежке. Вот только свою Хайделору и мальчика он не смог откопать. Они лежали под обломками не в его «районе».

Мать вздохнула. Готфрид почувствовал, что сейчас последует. Он положил ладонь на ее руку.

— Не нужно, мама. Ведь ничего уже не изменишь.

Но она все равно заплакала по молодой женщине и малышу:

— Всегда попадает не в тех.

— Да. Но не нужно больше.

Она достала из рукава платок и вытерла слезы. Потом встала и направилась в коридор к своим продовольственным тайникам. В тот момент, когда она поставила на стол бутылку густого вина из черной смородины урожая 1945 года, раздался звонок.

Это был Кунце, в прошлом владелец табачной лавки, разбомбленной во время налета.

— Нас вызывают в комендатуру.

— Зачем?

— По-видимому, что-то экстренное. Надень форму.

На улице шел дождь.

Когда Менкель и Кунце вошли во двор комендатуры, там собралось уже семь человек. Все были одеты в перекрашенную форму вермахта. Менкель снял фуражку и сунул ее под мышку. Дождь намочил ее, и по лицу побежала чернилообразная жидкость. Темно-синяя краска никак не хотела держаться на материи, но зато прекрасно приставала к коже.