Поиск на болоте

Менкель развязал шофера и втолкнул его в кабину. Рядом с ним посадил Бима. От такого соседства малому было не по себе. Сам Менкель решил ехать на подножке, чтобы шофер не обманул его. Для надежности Менкель разбил лобовое стекло и обмотал цепью, которой привязывают коров, стойки окна кабины и двери.

Потом Менкель открыл ворота. Анита и Дагмар сидели в кузове. Менкель встал на подножку. Постучал стволом оружия по баранке:

— Трогай! И езжай самым тихим ходом!

— Что с ними будет? — спросила Дагмар.

— Не знаю…

Менкель действительно не знал этого.

Еще до исхода ночи были схвачены и арестованы остальные четыре бандита из «торговой группы». Показания дал шофер.

Менкеля поздравляли и приветствовали как героя. Воспользовавшись случаем, он упомянул об опыте, приобретенном в работе с Бимом. И шеф поручил ему возглавить обучение подразделения служебно-розыскных собак.

Еще одним результатом трудов Менкеля было то, что из Брухфельде были в спешном порядке вывезены все свиньи.

Каждый, кто сделал дезинфекцию свинарника, побелил его и сдал специальной комиссии, получал для откорма поросенка. Анита получила целую свинью и кабана — что-то вроде первой премии.

Брухфельде стал славиться свиноводством.

«Газовые» собаки

Мамаша Гроте, как звали ее в квартале, в пальто и шляпе быстро просеменила из гостиной в спальню и энергично потрясла за плечо своего мужа:

— Проснись же наконец!

— Что такое? Это ж просто садизм — так резко прерывать мирный сон человека!

По утрам Фриц Вильгельм бывал колючим.

— Что, пожар у булочника? — спросил он наконец у своей половины, которая стояла перед ним, как он привык выражаться, «подрессоренная и смазанная». В это время суток пальто на ней могло означать лишь то, что она собралась в булочную. Не в мясную лавку и не в универмаг. Туда она ходила после завтрака.

— У аннабергцев что-то случилось. Погляди!

— Разве отсюда увидишь, что у них случилось?

Фриц Вильгельм перевернулся на другой бок и демонстративно натянул одеяло до самой бороды «под Бебеля».

— Труда еще не выходила из дому. Окна закрыты и занавески плотно задернуты.

— Ну и что?

— То есть как «ну и что»? Уже сорок с лишним лет Труда каждое утро в полшестого открывает окна, и каждое утро без четверти семь мы вместе идем в булочную.

— Значит, сегодня она не пойдет.

— Ну так я тоже не пойду! Сам доставай себе свежие булочки!

Это уже было объявление войны, и Фриц Вильгельм предпочел пробудиться.

— Так почему она не пошла за булочками?

— Об этом я себя и спрашиваю все время. Погляди, может, ты что-нибудь увидишь?

Фриц Вильгельм, кряхтя, выбрался из кровати и прошаркал к окну гостиной.

— Ничего не видно.

— В том-то и дело.

— Наверно, решили подольше поспать из-за внуков.

— Вот и нет. Уже три или четыре года, точнее, с пятьдесят девятого года — я точно это помню, потому что именно тогда Фрида родила своего пятого, — то есть за все четыре раза, когда гостили внуки, Труда ни разу не забыла сходить в булочную.

— Ты что, часы по ней ставишь? — Фриц Вильгельм все еще не видел оснований для беспокойства. — Сходи к ним и постучи.

— Да я уже хотела, но боюсь.

— Что страшного в том, чтобы постучать?

— У меня какое-то предчувствие. Что-то там стряслось.

Фрицу Вильгельму стало холодно, и он принялся возиться с печкой, собираясь затопить ее.

— Надень пальто и сходи посмотри. — У жены было такое лицо, будто с ней самой случилось что-то ужасное.

— Что? Босиком? В рубашке? По сугробам? Сначала растоплю печь.

Мамаша Гроте собрала вещи мужа, принесла ботинки и разложила все так, чтобы удобнее было надевать.

— Иди, я тебе помогу.

Если Фриц Вильгельм не хотел испортить себе весь день, он должен был уступить. Такова уж была его жена: весь день, да еще и завтра, она могла вспоминать одно и то же — и все время с упреком в голосе, будто он лично ей сделал что-то плохое. Так что, вздохнув, он взял в руки носки.

— А что, если они не откроют?

— Тогда — помоги нам господь!

— Почему нам?

— Тогда мы вызовем полицию!

— Слушай, жена! Прекрати театр или я разденусь и опять лягу.

Фриц Вильгельм чувствовал раздражение. Все это казалось ему смехотворным.

— Ладно, ладно, будет тебе.

Мамаша Гроте легонько подтолкнула мужа к выходу. Около ящика для золы его взгляд упал на топор. Он прихватил его.

— Зачем тебе топор?

— Чтобы открыть, если они сами не откроют. Ведь у тебя, кажется, предчувствие?

Фриц Вильгельм вышел на улицу и поднял воротник. Мороз слепил ему теплые после сна ноздри. Снег скрипел под ногами. Сугробы, наваленные вдоль тротуаров, и проход между ними на другую сторону улицы были покрыты слоем красно-серой грязи — зимние прелести промышленного города.

В подъезде дома аннабергцев[7] — никто на улице не звал их по фамилии, потому что бывают такие места, где люди всю свою жизнь считаются приезжими, — был странный запах. Фриц Вильгельм попытался определить, чем пахнет. Для этого ему пришлось прочистить нос указательным пальцем.