Поиски счастья

Раздобыть «разных мазей» Кочневу было не трудно: медикаменты ему присылали ежегодно товарищи из столицы. Все время, якобы необходимое для приобретения лекарств, он использовал для других целей.

Последнее посещение уезда ознаменовалось событием в жизни Ивана Лукьяновича: он узнал, что в Славянске существует партийный кружок. Этот день хорошо запомнился Кочневу.

— Разве ты не знал, Ваня, — спросила его по возвращении жена, — что там есть группа?

Иван Лукьянович отодвинул кружку с недопитым чаем.

— Видишь ли, Дина, я знал нескольких товарищей, но я не предполагал, что здесь, на Севере… И, представляешь, вижу: пришли не только двое моих знакомых, но и рыбаки, охотник-чукча… После собрания подошли ко мне товарищи и стали расспрашивать о Ленине: «А какой он? А что Ленин говорил, когда вы его видели?» Хоть я и видел Владимира Ильича только один раз и издали, но попытался передать все свои впечатления… Ведь это так интересует людей!

— Не догадался попросить, чтобы тебя в Славянск как-нибудь перевели? Там хоть русские…

— Дело, Дина, не только в том, что русские. Там зреет недовольство населения. — Иван Лукьянович помолчал. — Г оворил. «Нет, — ответили, — ты нужен в Строгой».

Кочнев прошелся по комнатке.

— Как отец Элетегина? Второго приступа не было?

— Был, Едва не умер старик. Сейчас опять ничего. Да, чуть не забыла, Ваня! Тебе письмо. Угадай, от кого?

— От бати?

— Нет.

— От твоих родных? Но почему тогда мне?

— От Богораза, Помнишь его?

Письмо было написано по-чукотски при помощи латинского алфавита, Владимир Германович, видимо, надеялся, что если цензура попытается прочесть его, то едва ли ей помогут даже словари.

Богораз писал о своих научных изысканиях, о столичных новостях, обещал выслать книги, в том числе и свою — о чукчах, — «если Вы достаточно владеете английским». Затем он сообщил, что все его попытки добиться для Устюгова паспорта оказались бесплодными. Ходатайство попало в министерство иностранных дел, и там, как ему удалось выяснить, было «оставлено без внимания, как абсурдное…»

Этнограф подробно интересовался жизнью на Чукотке и судьбой известных ему чукчей и эскимосов. Спрашивал он, в частности, о Тымкаре, Омрыквуте, об Энмине и Пеляйме из Уэнома, о шамане Кочаке; просил писать обо всем, что касается северо-востока и представляется интересным. Письмо было длинным, непривычная орфография — утомительной. Иван Лукьянович одолел его не без усилия.

«Обо всем этом, — с некоторой досадой подумал он, — можно было написать и по-русски!.. Умный человек, много перенес, жаль, что заблуждается в вопросе о революции».

Возможно, что причина досады крылась главным образом в сообщении об Устюгове.

А через несколько дней и сам Василий явился в бухту Строгую.

— Ну, как? — опросил он Кочнева.

— Плохо, Василий Игнатьевич! Плохо. Видно, не уехать вам на Амур, пока Россией будут править цари. Потерпите. Недолго уже осталось, думаю я.

После многочасовой задушевной беседы Василий уехал обратно.

— Ну, как? — тем же вопросом встретила его жена.

— И не спрашивай, Наталья.

— Это что ж, опять в яранге Энмины зимовать? Где хочешь бери, а избу мне, как у ссыльного, к зиме поставь!

— Поставлю, — покорно ответил Василий.

На следующий день он начал готовить глину для самана. Кольку послал резать и сушить траву. Жену помогать не заставлял: «Пусть успокоится», — думал он, понимая ее состояние. Ему и самому было нелегко. «Вот те и Россия!.. Видно, правда, что и здесь не рай…» Но тут же крепко задумался Василий о том, что говорил ему Кочнев. И хотелось верить, и сомнения одолевали: «Неужто будет так? Как же все может перевернуться?..»

Кочнев же в это время обдумывал, что необходимо ему сделать, чтобы наилучшим образом выполнить ответственное поручение Приморской большевистской организации: не только помогать чукчам в повседневной жизни, в быту, но и готовить их к пониманию близящейся в стране революции, чтобы и здесь в час восстания было покончено с царизмом и установилась новая, народная власть. «Но как, как это делать? — размышлял Иван Лукьянович. — Ведь если ни с того, ни с сего начать говорить об этом с людьми, они воспримут его слова как увлекательную сказку — и только». Кочнев напряженно думал над планом своей беседы.

Третий приступ аппендицита у отца Элетегина заставил ссыльного отвлечься от своих мыслей.

— Этки, очень плохо, — жаловался Ван-Лукьяну печальный Элетегин. — Умрет, однако, говорит шаман.

Шаман злорадствовал. Ведь он предупреждал чукчей, чтобы не путались с этим непонятным таньгом. Элетегин не слушался, и вот теперь умрет его отец.

— Да, умрет, умрет! — каркал колдун, радуясь, что смерть старика образумит остальных, отпугнет их от русского.

А злиться на Кочнева шаману было за что. Ведь таньг называет его жуликом, обманщиком, уговаривает чукчей не слушать его, не кормить…

— Ох, Ван-Лукьян, — вздыхает Элетегин, — очень жалко отца! Зачем ему умирать?

Старик лежал в своей яранге, корчась от болей. Около него неотлучно сидели жена и невестка. Шаман отказался просить у духов выздоровления.