Пойте, неупокоенные, пойте

Мама развешивала растения сушиться по всей гостиной на веревке, которую Па натянул из стороны в сторону зигзагом, так что растения покачивались в наэлектризованном воздухе. Мама наполовину смеялась, наполовину бормотала что-то, мягкие части ее рук сверкали белым и прятались вновь: как котенок, показывающий брюшко.

– Вот и пришел. Уже не одну неделю поет.

– Мама?

Она слезла с сосновой табуретки, которую смастерил ей Па. Он вырезал ее имя на сиденье; буквы выглядели как вихри дыма. Филомена. Это был ее подарок на День матери много лет назад – тогда я была так мала, что помочь могла только тем, что нацарапала небольшую звездочку, четыре линии пересекающиеся в середине, рядом с именем, а Гивен вырезал розу, которая выглядела скорее как грязная лужа, теперь почти стертая ногами Мамы.

– А я все думала, сколько времени тебе еще понадобится, чтобы набраться смелости и рассказать мне, – сказала она, держа табуретку под мышкой, как будто собиралась убрать ее, но вместо того, чтобы пойти на кухню, села на диван и положила табуретку себе на колени.

– Мэм? – переспросила я.

Гром гремел. Я почувствовала жару вокруг шеи и под мышками, словно на меня разлили горячее масло. Я села.

– Ты беременна, – сказала Мама. – Я увидела это еще две недели назад.

Она протянула руку поверх табуретки и коснулась меня, не беспощадной рукой молнии, а своими сухими, теплыми ладонями, мягкими под загрубевшей от труда кожей, только одно касание моего плеча, словно она нашла там пылинку и смахнула ее. Я неожиданно прижалась к ней, наклонилась вперед, положила голову на табуретку, пока она гладила меня по спине круговыми движениями. Я плакала.

– Прости, – сказала я.

Дерево жестко давило на мой рот. Непреклонное. Мокрое от моих слез. Мама наклонилась ко мне.

– Сейчас не время просить прощения, детка. – Она схватила меня за плечи и подняла, чтобы посмотреть на мое лицо. – Что будешь делать?

– В каком смысле?

Ближайшая клиника, в которой делали аборты, находилась в Новом Орлеане. Одна из более обеспеченных девочек в моей школе, чей папа был адвокатом, обратилась туда, когда забеременела, и я знала, что это дорогое место. Я думала, что у нас нет таких денег. И я была права. Мама махнула рукой в сторону подвесных растений, склонившихся джунглями над нашими головами в прохладном электрическом воздухе.

– Я могла бы дать тебе кое-что.

Она оставила конец предложения незавершенным, словно его и не было. Посмотрела на меня так, словно я была заляпанной книгой, которую она тщилась прочитать, и прочистила горло.

– Это была одна из первых вещей, которые я научилась делать во время своей подготовки. У меня вечно не хватает этого чая.

Она дотронулась до моего колена, нашла еще одну пылинку. Она снова откинулась назад, и ее кюлоты натянулись на коленях. Много лет спустя именно там она впервые почувствовала боль от рака: в коленях. Затем боль переместилось к бедрам, талии, позвоночнику, к черепу. Как змея, ползущая вдоль ее костей. Иногда я вспоминаю тот день, когда она сидела на диване, даря мне эти маленькие прикосновения, прикосновения, которые не хотели направить меня в ту или другую сторону, хотя, думаю, она хотела Джоджо, потому что ее траур по Гивену жаждал новой жизни. Иногда я задаюсь вопросом, был ли уже с нами ее рак в тот момент, был ли он еще одним яйцом, желтым яйцом, сплетенным из горести, в форме пулевых отверстий, шевелящимся в ее костном мозге. В тот день на ней была блузка, сшитая ею самостоятельно из ткани с бледно-желтыми цветами. Розами, кажется.

– Ты хочешь этого малыша, Леони?

Вспышка молнии внезапно осветила дом, и я дернулась, услышав грохот грома.

Я подавилась и закашлялась; мама похлопала меня по спине. Влажность оживила волосы вокруг ее лица, пряди вставали и скручивались в сторону от ее маслянистой кожи. Молния ударила снова, на этот раз будто прямо над нами, в нескольких шагах от входа в дом, и ее кожа была белой, словно камень, а волосы развевались, и я вспомнила Медузу, которую видела в старом фильме, когда была маленькой, ужасную и зеленокожую, и подумала: Все перепутали. Она была прекрасна, как Мама. Именно потому мужчины каменели перед ней, увидев нечто столь совершенное и свирепое в этом мире.

– Да, Мама, – сказала я.