Пойте, неупокоенные, пойте

– Вся эта боль, – говорит она и жмурится, словно хочет скривиться, но не делает этого. – Если я останусь в этой кровати, я сгорю изнутри.

– Мама!

– Я делала все, что могла. Варила любые травы и лекарства. Открылась владыкам. Святому Иуде, Мари Лаво, Локо. Но они не могут войти в меня. Тело не позволяет, – говорит она.

Костяшки ее пальцев усеяны всеми шрамами, что только бывают: от соскользнувших ножей, битых тарелок, килограммов стирки. Интересно, если я поднесу ее руку к носу и вдохну, смогу ли я учуять все то, что она заботливо помещала на свой алтарь год за годом, все, что использовала для исцеления: сушеные перцы на нитке, картошку, батат, рогоз, традесканцию, череду, подмаренник, дикую бамию. Всю зелень земли. Но, когда я нюхаю ее ладони, сухие, как наждачная бумага, чую лишь стога сена, выгоревшего на зимнем солнце. Мертвого. Она жалко сжимает кулаки. Когда я была девчонкой, она разминала мне кожу головы, когда мыла мои волосы, царапала мою голову ногтями, пока я сидела в ванной, прижав подбородок к коленям. Хочется заплакать. Я не понимаю, что она мне говорит.

– Одна осталась, – говорит она.

– Что ты говоришь?

– Последняя владыка. Маман Бриджит. Пусть она войдет в меня. Овладеет мной. Она – мать мертвых. Судья. Если она придет, может быть, она возьмет меня с собой.

– А как же другие? Как же те, которые исцеляют? – спрашиваю я.

– Я мало чему успела тебя научить. Ты не сможешь их усмирить.

– Я могу хотя бы попытаться.

Мои слова замирают в воздухе, как спущенная леска с рыболовным крючком, на который никто не клюет. Ночные жуки зовут друг друга, ухаживают, угрожают и поют, а я ничего не понимаю. Мама смотрит на меня, и на миг в ее глазах загорается надежда, далекая и яркая, как полнолуние.

– Нет, – говорит она, – ты не умеешь. Ты никогда не сталкивалась с владыками. Когда они на тебя смотрят, они видят лишь ребенка.

Я отпускаю ее руку, и мама остается неподвижной, ее глаза слишком влажные, слишком большие. Веки дрожат. Она даже не моргает.

– Ты можешь собрать мне кое-что. Мне нужны камни. С кладбища. Достаточно, чтобы сложить в кучку. И еще хлопок нужен.

Я хочу выйти из комнаты. Выйти через главную дверь. Пойти прямо к заливу, к воде, ступить на нее, на сверкающее стекло под подошвами моих ног, и идти, пока не исчезну за горизонтом.

– Кукурузная мука. И ром.

– Что, и все? Ты просто так уйдешь? Как только обратишься к этому духу? Вот так просто?

Мой голос дрожит; мое лицо мокрое.

– Почему Па не попросишь? – спрашиваю я.

– Ты мое дитя.

Она тяжело дышит – решетка трескается и опускается ниже к заржавевшей неподвижности мангала.

– Как я откинула вуаль, пустив тебя в эту жизнь, так и ты помоги мне накинуть ее назад, чтобы я могла уйти в следующую.

– Мама, нет…

– Помоги мне подготовиться.

Она влажно вздыхает, и я тянусь, чтобы вытереть ее лицо, кожа под ее слезами теплая и мокрая, живая, полная соли, воды и крови.

– Я не хочу стать пустым дыханием. Не хочу горечи в нутре костей. Я так не хочу, Леони.

– Мама…

Стакан падает с тумбочки, у моих ботинок разливается лужица воды. Кузнечики стрекочут за окном, то ли одобряя происходящее, то ли осуждая.

– Милая, прошу тебя, – говорит мама.

Ее глаза широко раскрыты и кажутся какими-то дикими. Она стонет, и боль, кажется, пробегает через ее тело, заставляя ее ноги дернуться под одеялом, а затем замереть: как суровый ветер пробежал по обнаженным зимним ветвям. Морфия уже недостаточно.

– Позволь мне уйти, сохранив что-то от себя самой. Пожалуйста.

Я киваю, и ее горячая на ощупь голова оказывается под моими пальцами, и я разминаю и чешу ее, как когда-то она делала мне, и ее рот открывается и закрывается наполовину от удовольствия, наполовину от боли. Открывается и закрывается, словно в рыданиях, но она сдерживает их. И снова облегчение, но на этот раз это словно наводнение на сухих равнинах, несущееся от того места, где я касаюсь ее головы, по ее истощенному лицу, жилистой шее, плоской, вытравленной груди, углублению на животе, пустому горшку ее бедер, длинным, опухшим черным линиям ее ног до самых плоских ступней. Жду, но ничего в ее теле не меняется. Я жду, что она расслабится, но этого не происходит. Я понимаю, что она заснула, лишь по ее векам, гладким и расслабленным мраморным кругам. Я ухожу и закрываю за собой дверь. Майкл в душе. Па все еще на крыльце, его силуэт мерцает в темноте. Кто-то включил лампу в гостиной, и я вижу фотографии Гивена; год за годом улыбок краем рта и напряженных ног, словно он через мгновение сорвется и побежит, смотрят на меня. Множество Гивенов. И я так сильно хочу, чтобы он вернулся, хочу спросить его: что мне делать?