Пойте, неупокоенные, пойте

Большой Джозеф издает странный горловой звук и снова чуть накреняется, и я понимаю, что Мэгги – его ветер. Большой Джозеф смотрит на меня так, будто жалеет, что у него на коленях нет винтовки, но все же отступает от дверного проема. Они явно уже обсуждали это заранее: я вижу это по тому, как Мэгги произносит его имя, по тому, как женщина выговаривает имя мужчины, с которым долго жила и которого долго любила. Того, как она произносит его имя, оказывается достаточно. Я знаю, что они говорили обо мне, о Джоджо, о Микаэле. Мэгги открывает настежь сетку. Она не говорит “входите” или “добро пожаловать” – просто встает в стороне. Проходя мимо нее, я улавливаю запах лосьона, мыла и дыма, но не сигаретного: похоже на запах обуглившихся опавших листьев дуба. У нее лицо Майкла. Я вздрагиваю, проходя мимо нее, – дико видеть его лицо у женщины: узкая челюсть, сильный нос, только глаза совсем другие, жесткие, как шарики зеленого мрамора. В доме мы встаем кучкой, подальше от мебели: как стадо напуганных животных. Большой Джозеф и Мэгги стоят рядом, едва касаясь друг друга. Она выше, чем кажется на фотографиях, а он – ниже.

– Так ты представишь нас?

Мэгги смотрит на Майкла, и тот кивает головой, едва заметно: как бы моргая этим кивком.

– Да, мэм. Это…

– Джоджо, – сам говорит тот. Приподнимает Микаэлу. – Кайла.

Микаэла смотрит на Мэгги своими красивыми зелеными глазами, и тут я понимаю, что у нее тоже глаза Мэгги. Я сжимаю руку Майкла, и мои дети кажутся мне чужими. Микаэла – золотистый, приставучий малыш, наклон ее головы и ее чистый взгляд, прямой и беспощадный, как у взрослой. И Джоджо, почти такого же роста, как Майкл, как Большой Джозеф, плечи развернуты, линия его спины – словно металлический столб. Я никогда не видела его прежде таким похожим на Па.

– Приятно познакомиться, – говорит Мэгги, но без улыбки.

Джоджо даже не кивает. Просто глядит на нее и перекладывает Микаэлу на другую руку. Большой Джозеф качает головой.

– Я ваша бабушка, – говорит Мэгги.

На кухне висят большие настенные часы, и стрелка на циферблате громко тикает, пронзая неприятную тишину настолько оглушительно, что я начинаю считать секунды. Мои пальцы все сильнее и сильнее сжимаются вокруг руки Майкла, а его – все больше и больше расслабляются. Он переводит взгляд с отца на мать, хмурится. Джоджо пожимает плечами, а Микаэла засовывает средние пальцы в рот и с силой засасывает их. В доме пахнет чистящим средством с ароматом лимона и жареной картошкой.

Большой Джозеф грузно опускается в кресло и рывком пододвигает его к телевизору.

– Так и думал, что хамлом окажутся, – говорит он.

– Пап, – говорит Майкл.

– Даже не желают поздороваться с твоей матерью.

– Они просто стесняются, – говорит Майкл.

– Да ничего страшного, – говорит Мэгги, глотая слова.

Должно быть, я вспотела от волнения. Огонь внутри поднимается по грудной клетке. В желудке, у основания этого пламени, тяжесть. Я сжимаю ноги. Хочется то ли блевать, то ли в туалет.

– Поздоровайтесь, – хрипло каркаю я.

Джоджо смотрит на меня с вызовом. Уголок его рта опущен вниз, глаза почти закрыты, он хмурится. Перехватывает Микаэлу и отступает назад к двери. Я сама не знаю, почему я это сказала. Микаэла смотрит на меня так, будто не слышала меня; можно было бы подумать, что она глухая.

– А чего ты хотела, с ее-то воспитанием?

– Джозеф, – снова говорит Мэгги.

Меня едва не выворачивает наизнанку. Буквально все просится наружу: еда и желчь, желудок и кишечник, пищевод, все органы, кости и мышцы – кроме разве что кожи. А потом и она тоже, может, вывернулась бы наизнанку, и ничего бы от меня не осталось вовсе. Ни кожи, ни тела. Может, Майкл наступил бы на мое сердце, остановил бы его биение. А потом сжег бы все дотла.

– Нет, ну черт, они ведь часть ее. Ее и того парня, Рива. Одна дурная порода. На хер эту кожу.

Его голос настолько поднимается в тоне к концу фразы, что я едва слышу его из-за телевизора, с экрана которого энергичный продавец автомобилей магическими пассами снижает цены. Рот Мэгги – словно тонкий шов. Ее руки прыгают одна за другой, и внезапно я понимаю, что ненавижу ее за то, что она может ходить, а моя мама – нет. Ненавижу Джозефа за то, что он назвал моего папу парнем. Да что он знает о моем папе, как он может смотреть на Па, видеть каждую линию на его лице, каждый его шаг, слышать каждое слово из его уст и смотреть на него не как на мужчину. Па старше Большого Джозефа минимум на двадцать лет; он уже был взрослым, когда Большой Джозеф еще ходил под себя. Так как может Большой Джозеф смотреть на Па, видеть, насколько он каменный, словно он впитал в себя все самые тяжелые испытания этого мира и позволил им затрубить его тело дюйм за дюймом до такой степени, что он стал напоминать затвердевшее дерево, и видеть в нем что-либо кроме мужчины? Па надрал бы ему задницу. И я вижу перед глазами Большого Джозефа, стоящего над Гивеном, дышащего на его тело, как на тушу сбитого зверька, игнорирующего его совершенство: длинные, натренированные луком руки, высокий лоб над мертвыми глазами.

– Да блин, пап! – возмущается Майкл.