Пойте, неупокоенные, пойте

Она протягивает руку к Кайле, проводит пальцами по ее затылку, но Кайла уворачивается и прячется у меня на груди, прижимается носом к моей рубашке, пытаясь увернуться от руки Леони. Я так пристально смотрю на нахмуренное лицо Леони, что даже не замечаю Майкла, когда тот появляется с двумя охранниками по бокам, которые останавливаются у двери и пропускают его; дверь открывается и громко захлопывается, и вот он уже стоит перед нами. Майкл здесь.

– Детка, – говорит он.

Я знаю, что он обращается не ко мне и не к Кайле, а только к Леони, потому что именно она опускает руку и поворачивается, и именно она, встав на негнущиеся ноги, подходит к нему, и именно ее он обнимает, его руки сплетаются, как перекрученная простынь, вокруг нее, все теснее и теснее, пока они не становятся почти что одним целым, одним человеком вместо двух. Он больше и крепче, чем я его запомнил, когда его забирали полицейские. Они оба дрожат и так тихо говорят друг с другом, что я не могу услышать их, шепчутся и дрожат, словно деревья на ветру Майкла оформляют быстрее, чем я думал. Возможно, он заполнил все нужные бумажки заранее. Мисти все еще в другой комнате, разговаривает с Бишопом, но Майкл говорит: Я больше не могу оставаться здесь ни минуты. Пойдем. И вот уже мы снова выходим на слабый весенний свет. Леони и Майкл держат друг друга за талию. Когда мы возвращаемся на стоянку, они останавливаются и начинают целоваться, влажными открытыми ртами, их языки скользят по лицам друг друга. Он выглядит совсем иначе, чем когда уезжал, но в глубине души он все тот же Майкл, в шее, в руках, разминающих спину Леони так, как Ма обычно разминала печенье. Кайла указывает на поля, покрытые туманом, и зовет: Джоджо. Я прохожу вместе с ней на другую сторону стоянки, ближе к полям.

– Что ты видишь, Кайла? – спрашиваю я.

– Всех птичек, – говорит она и кашляет.

Я смотрю на поля, но не вижу птиц. Я прищуриваюсь, и на секунду мне предстают согнувшиеся в поясе мужчины, их целые ряды, они ковыряются в земле, словно огромная стая ворон, приземлившихся, копошащихся клювами и ищущих жуков в земле. Один, ниже остальных, разгибается и смотрит прямо на меня.

– Видишь птичку? – спрашивает Кайла и кладет голову мне на плечо.

Я моргаю, и мужчины исчезают – остается лишь туман, клубящийся над бесконечно простирающимися полями, и тут же я слышу рассказ Па, последнюю часть истории про это место, которую он согласен мне поведать.

После того как сержант избил Ричи, я сказал тому: “Тебе надо ухаживать за спиной”. Положил ему на спину чистые тряпки, а потом поменял их из запасов, предназначенных для собак. Тугими полосками перевязал вокруг его груди. Его кожа была горячей и мокрой.

– Слишком много грязи, – сказал Ричи.

Его зубы стучали, так что слова выходили с запинками.

– Она повсюду. На полях. Не только на моей спине, Рив. Она во рту, так что я ничего не чувствую на вкус, и в ушах, так что я почти ничего не слышу, и в носу, в носу и в горле, так что я едва могу дышать.

Тогда он с трудом перевел дыхание и выбежал из палатки, где разместили нашу группу доверенных стрелков, и его вырвало в грязь, и я снова вспомнил, насколько он еще мал, у него еще даже не все взрослые зубы прорезались.

– Мне снится грязь. Снится, что я ем ее огромной длинной серебряной ложкой. Снится, что, когда я глотаю, она попадает не туда, в мои легкие. Весь день в полях – у меня болит голова. Меня все бьет и бьет дрожь.