Пока бьется сердце

Макс Винтер очень худ. Большие голубые глаза смотрят через стекла очков печально, в них, как кусочки льда, застыла безнадежность. У рта резко обозначились глубокие складки. Немецкий солдат стоит посредине блиндажа, вытянув руки по швам, и почему-то виновато улыбается. В этой улыбке — страх и ожидание неизвестного. Одет солдат легко: тонкая зеленая шинелишка, суконная пилотка, поверх которой натянут пуховый женский платок; на ногах — грубые ботинки. Макс Винтер зябко ежится, сутулит спину. Иногда по его телу пробегает дрожь. В такие минуты он не может совладать с собой, и его зубы отбивают отчаянную дробь. Кажется, что щуплое, худое тело немецкого солдата впитало в себя, как губка, весь тот лютый холод, которым отличалась первая военная зима.

А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.

Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку — генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.

Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он — комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.

Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.

— Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он — несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.

— И все думают так, как солдат Макс Винтер?

За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:

— Точно вам не отвечу, господин офицер, — наконец отвечает он на вопрос. — Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.

— Здорово вас напугали, — замечает Бойченков.

Макс Винтер разводит руками:

— Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам — не поздоровится.

— Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? — спрашивает командир батальона.

— Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.

Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.

— И вы знаете, где она жила?

— Так точно. Дом на краю села, у старой липы.

Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.

— Вы видели в лицо эту женщину?

— Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.

Бойченков показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.

— Она?

Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.

— Да, это она.

На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.

Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.

— Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…

На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.

— И буду крепиться, Виктор, — произносит он тихим, глуховатым голосом. — Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…

Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.