Пока бьется сердце

— Нет, пани, нет! — прошептал Розан, целуя женщину прямо в губы. Она ответила на поцелуй, и Григорий чуть было не задохнулся. Он ошалел от нахлынувших чувств и опрометью выбежал на улицу.

Через час мой добрый приятель Григорий Розан рассказывал мне об всем, что случилось с ним. Умеет же рассказывать! Поведает о какой-либо истории, и перед глазами встают, как живые, и люди и вещи. Не раз я говаривал Григорию, что уродился он с талантом сказителя, даже поэта, и всякий раз он отшучивался: был поэт, да не вышел, теперь он солдат, и никакая другая должность ему не потребна.

На этот раз Розан не пересыпал свою речь шутками и прибаутками. Разведчик был задумчив, даже немного печален. Рассказывал серьезно и сдержанно.

— Никак влюбился, Григорий? — опросил я разведчика.

— Влюбиться не влюбился, но как-то по душе пришлась эта женщина. Глаза хороши, ой, какие глаза! — и жадно, несколько раз подряд затянувшись табачным дымом, он продолжал: — Может быть, некоторые вахлаком меня назовут. Ну и пусть, черт с ними! Язык без костей, все болтать может. Но не мог я посбродничать, это против души, вроде кобелиной похоти. Некоторые говорят: война все спишет. Глупость это. Нет, война ничего не спишет. Человек везде должен быть чистым, честным, порядочным.

— О Мариуле думаешь?

— А как же не думать о ней?! Знаю, и она обо мне думает. Надо быть подлецом, чтобы обмануть ее. Ты не смотри, что я балагур. Я пакость не сделаю. Языком, известное дело, поболтать могу, но на то он и язык.

Григорий отбросил щелчком недокуренную папиросу, вскочил на ноги.

— Довольно нам разглагольствовать. Пусть этим делом занимаются люди постарше, а нам с тобой веселиться надо. Пойдем к ребятам, смотри, как танцуют.

В центре села, на площади, против костела, веселится молодежь. Танцы в разгаре. Тоненькие, принарядившиеся паненки лихо кружатся с нашими солдатами, слышна частая дробь девичьих каблучков и глухой топот армейских кирзовых сапог. Немного медлительный спесивый краковяк сменяется вертлявой легкомысленной полькой, потом кружатся пары в вальсе. Забыто все: и война, которая еще идет на земле, и нужда, поселившаяся в каждом доме этого тихого польского села.

Немного в стороне собралась группа местных парней. Им не хватило девушек. Но они не в обиде на русских солдат. Да и можно ли приревновать девушку к молодому вояке, который, может быть, сейчас, по приказу своих командиров, прервет танцы, встанет в строй и уйдет дальше — на запад? Разве можно лишать его этой кратковременной забавы и сердиться на паненку, которая предпочла в танце русского солдата местному парню!

В перерывах между танцами солдаты и паненки поют песню о Катюше, не отстают от них и местные парни — они подтягивают дружно.

Солдаты, что постарше и посолиднее, в танцах не участвуют. Молодой может протопать в плясках до утра, а потом пройдет в марше еще полсотни километров и — все нипочем. Сделай это человек постарше, так на другой день у него будут гореть подошвы, а в походе даже паршивая десятикилометровка покажется ему дорогой предлинной и тяжелой.

У каждого дома в окружении местных жителей проводят свой досуг усатые сержанты, степенные старшины, бойцы, которым перевалило за тридцать. Дымят самокрутки, начиненные махоркой и крепчайшим самосадом. Разговоры печальные, горькие, как полынь.

— Будь они прокляты, эти фашисты, — говорит пожилой крестьянин. — Все забирают подчистую, нечем кормить ни скотину, ни детей.

— Это еще полбеды, — вмешивается в разговор его сосед, старик лет шестидесяти, с пышной копной седых волос. — Они угнали в свою Германию всю молодежь. Многие погибли на их проклятых заводах и каменоломнях.

Разговор неожиданно прерывается, наши бойцы с недоумением прислушиваются к странным звукам на окраине села. Кто-то то истошно плачет, то дико хохочет. Этот жуткий хохот и плач постепенно приближаются к центру села.

Мы видим старуху. Она в одной сорочке, непричесанная, босиком. Идет по улице, приплясывая. Плачет и одновременно смеется.

— Это пани Зоська, — поясняют нам жители села. — Немцы расстреляли двух ее сыновей. Вот и заболела на голову.

— Но почему ее не лечат? — опрашиваю я.

— Извините, пан офицер, но вы, как малое дитя, — говорит мне старик. — Да у нас в округе нет ни одной лекарни. Посходи с ума все поляки, немцы и бровью не поведут. Расстреляют всех — и дело с концом. А думаете, за что расстреляли сыновей пани Зоськи? Партизанами были. Наши лучшие парни ушли в леса и в Карпаты, достали оружие и бьют немцев. Вы не слыхали про пана Янека Гусева?