Пока дышу...

— Врете! — полушутя-полувсерьез воскликнул Кулагин. — И деньги вам нужны, как всем живым людям, и получить их вы вправе, и мне нравится ваш стиль письма. Мало того, я надеюсь, что мы еще поработаем вместе на пользу, так сказать, всемирной медицины, ибо что же такое выступления в печати, если не вклад в мировую науку? Думаю, Федор Григорьевич, что и мои портокавальные анастомозы вас еще заинтересуют. Пово́зитесь вы, поволнуетесь с вашими пороками и сердечно-сосудистыми — и надоест вам эта мода.

— Это не мода, — угрюмо сказал Горохов. — Это враг номер один.

— Цирроз печени тоже трудно считать другом человечества. Впрочем, я ведь не настаиваю! Пожалуйста, предавайтесь своему однобокому увлечению, понаблюдайте хоть ту же Чижову, пока я буду в отпуске. Потом доложите свои соображения, и мы решим. Но все-таки еще одну-две работы с вами сделаем, а? По рукам?

Горохов с ходу не придумал, что ответить, но на шефа своего посмотрел с интересом и не без хитрости.

— Пока ничего не могу сказать, Сергей Сергеевич. Мне надо подумать, — уклонился он от ответа, твердо зная, что больше писать за Кулагина не станет.

— Нахал вы! — рассмеялся Кулагин и обратился к Крупиной: — Нет, каков?! Не то чтобы рад был сотрудничеству с собственным шефом, а еще и обдумывать собирается!

— Да-да, — не глядя на Горохова, рассеянно отозвалась Тамара.

— Что, собственно, «да»? — быстро спросил ее задетый всем ее поведением Федор Григорьевич.

И тут она впервые подняла на него глаза и заговорила не только спокойно, но даже как-то свысока:

— А то, что если старший товарищ, большой ученый, предлагает вам свое соавторство, то вы можете, конечно, соглашаться или не соглашаться, но в какой-то иной, более скромной, более приличной форме. Так, по крайней мере, мне бы казалось.

Горохов густо, мучительно покраснел и почувствовал это, но ничего не мог с собою поделать.

«Что-то тут не то, — подумал Кулагин. — Не так ты уязвим, мой милый, чтобы от безобиднейшей нотации так воспламениться…»

В конце коридора кто-то закричал:

— Сергей Сергеевич! Профессор! Вас ректор ищет! Позвоните ему!

— Ну вот что, друзья мои, — сказал уже без тени шутки Кулагин. — До отъезда я еще встречусь с вами. В районе, Федор Григорьевич, прошу вас не задерживаться. Выезжайте сейчас. А с вами, Тамара Савельевна, дорогая моя кариатида, у меня будет особый разговор. Ох, что бы я делал без вас, милая девушка?

Он поцеловал Крупиной руку, что делал отнюдь не часто, кивнул Горохову и пошел звонить ректору.

Всего труднее было скрыть свое тревожное состояние от матери. Федор Григорьевич и сам-то в себе не мог толком разобраться, хотя привык ради чисто психологических упражнений доискиваться до истоков всех своих настроений.

Он любил говорить, что собственный организм для врача — подручный материал, а библейское «врачу — исцелися сам», как и многие изречения из Библии, несут в себе зерно великой истины. Исцелить себя врач может не всегда, по изучать, во всяком случае, обязан.

Перед матерью Федор Григорьевич старался выглядеть, как говорится, в полном ажуре. А сейчас, из-за этой командировки, в особенности. С войны у Валентины Анатольевны осталось щемящее чувство страха за мужчину, уходящего далеко от дома, и с годами этот страх не только не улегся, но обострился. Когда сын подолгу не бывал у нее, она приезжала к нему сама, виновато улыбалась.

Таких нежданных визитов Федор Григорьевич несколько опасался, — мать могла бы застать его в не совсем подходящее время. Но сегодня, вернувшись домой, он искренне обрадовался ее приезду.

Валентина Анатольевна тоже была рада встрече со своим мальчиком и принялась выкладывать огородные гостинцы — редиску, лук, деликатесную белую редьку, он очень любил все это. Потом придирчиво осмотрела квартиру, но так ни к чему и не придралась. Федор был аккуратист. Книги, правда, разбросаны, но чистота — не придерешься, ее выучка. Такой парень может и не спешить с женитьбой.

Была мать, как всегда, заботлива, ласкова. Даже, кажется, чуть ласковее, чем обычно.

Потом они пили чай из чайника, и Валентина Анатольевна в который уж раз заметила, что из самовара не в пример лучше, потому что он поет. И Федор Григорьевич в который уж раз согласился с этим.

Он сказал, что на несколько дней уезжает, мать встревожилась, но быстро успокоилась, узнав, что едет он всего-навсего в район, да еще в знакомый, — он работал там после института. Федор не сказал только, что летит, потому что с самолетом она не мирилась.

Рейс был вечерний. Горохов посмотрел на часы — еще добрый час оставался в его распоряжении.

Валентина Анатольевна сама положила в небольшой чемоданчик электробритву, рубашку, носки, два платка. Все это она разглаживала своими жесткими от земли ладонями, и вид у нее был озабоченный, серьезный, будто делала она очень важное, ответственное дело. Не часто выпадал ей случай помочь сыну уложиться, проводить его.

Потом они вернулись к столу, который по случаю прихода Валентины Анатольевны был накрыт поверх абстрактной цветастой клеенки белой полотняной скатертью, вышитой ришелье, — подарок матери.